ЮРИЙ КРИЖАНИЧ
В то время, когда киевские монахи приносили с собой в Москву свою исключительно церковную ученость, с узкими схоластическими взглядами и отживавшими свое время предрассудками, в области умственного труда в России явился человек со светлою головою, превосходивший современников широтой взгляда, основательностью образования и многосторонними сведениями. Это был Юрий Крижанич. Он был родом хорват, происходил из старинной, но обедневшей фамилии, родился в 1617 году от Гаспара Крижанича, небогатого землевладельца. Лишившись отца на шестнадцатом году возраста, Юрий стал приготовлять себя к духовному званию. Он учился сначала на родине, в Загребе, потом в Венской семинарии, а вслед за тем перешел в Болонию, где занимался кроме богословских наук юридическими. Владея в совершенстве, кроме своего родного языка, немецким, латинским и итальянским, он, в 1640 году, поселился в Риме и вступил в греческий коллегиум Св. Анастасия, специально учрежденный папами для распространения унии между последователями греческой веры. В это время Крижанич был посвящен в сан Загребского каноника. Он изучил тогда греческий язык, приобрел большие сведения в византийской литературе и сделался горячим сторонником унии. Его целью было собрать все важнейшие сочинения так называемых схизматиков, т. е. писавших против догматов папизма. Плодом этого было несколько сочинений на латинском языке, а в особенности "Всеобщая библиотека схизматиков". Это предприятие повело его к ознакомлению с русским языком, так как ему нужно было знать и сочинения, писанные по-русски против унии. Оставивши коллегиум, Юрий был привязан к Риму до 1656 года, состоя членом иллирского общества Св. Иеронима. В этот период времени он, однако, не оставался постоянно в Риме, был и в других местах Европы и, между прочим, в Константинополе, где еще основательнее познакомился с греческой письменностью. Пребывание его в Константинополе оставило в нем самое враждебное чувство к тогдашним грекам, в особенности за их невежество, высокомерие и лживость. При всех своих ученых работах Крижанич постоянно оставался славянином, любил горячо свой народ и самым вопросом об унии, занимавшим его специально, интересовался главным образом по отношению к своему отечеству. Изучая долгое время историю церкви и много думая над ней, он пришел, наконец, ко взглядам, которые по своей высоте расходились с узкими воззрениями как сторонников римской пропаганды, так и их противников. Его любовь к славянству не могла помириться с тем печальным положением славянского племени, какое оно занимало в истории европейской образованности. Церковные распри разделяли славян; откуда бы ни исходили причины разъединения церквей, они одинаково были гибельны для славянства, они были чужды ему. Крижанич уразумел, что вековой спор между восточной и западной церковью истекает не из самой религии, а из мирских политических причин, из соперничества двух древних народов - греков и римлян за земную власть, за титулы; римский папа хотел властвовать над церковью по преданию о Римской империи, которая уже исчезла и никогда не могла быть восстановлена, по мнению Крижанича: "Пусть, - говорил он, - австрийские государи называются римскими императорами, могут носить это имя, но это будет суета и обман; того, что разорено, нельзя уже поставить на ноги". С другой стороны, и греки стали против Рима за свою земную власть. И в Царьграде, новом Риме, царство их погибло. Таким образом, вопрос о разделении церквей есть исключительно вопрос греков и римлян, а к славянам не должен относиться. Нечего им мешаться в чужую распрю. Пусть себе выдумывают церковное главенство и в Риме и в Царьграде, пусть патриарх с папой спорят за первенство, - славяне не должны из-за них чинить раздора между собой и защищать чужие привилегии, чужую верховную власть, а должны знать единое царство духовное, единую церковь, не имеющую рубежей, распространенную во всем свете. Крижанич пришел к убеждению, что весь славянский мир должен сделаться единым обществом, единым народом. При таком взгляде он естественно сосредоточил внимание на России, как на самой обширной стране, населенной славянским племенем. Не знаем, по какой причине Крижанич был в Вене в 1658 году. В это время туда приехал московский посланник Яков Лихарев с товарищами. Русские послы, как и прежде бывало, набирали иноземцев, желавших поступить на царскую службу, обещая им царское жалованье, "какого у них и на уме нет". К ним в гостиницу "Золотого Быка", где они остановились, явился Юрий Крижанич с предложением своей службы царю. Первое впечатление, какое на него произвели русские, было тяжелое; он сам после сознавался, что его возмутило неряшество и зловоние помещения русских послов. Тем не менее, однако, мысль служить всеславянскому делу преодолела в нем все, и он, человек ученый и образованный, отправился искать отечества в земле, считаемой на Западе варварскою и дикою.
Следуя из Вены в Москву, Крижанич в первых месяцах 1659 года, проезжая через Малороссию и уже приближаясь к границам Великой Руси, наткнулся на войско царское, шедшее против Выговского. Крижанич повернул назад и пробыл в Малороссии до октября, проживая в Нежине у Василия Золотаренко, бывшего тогда нежинским полковником. Вероятно, он посещал и другие места, как можно видеть из того, что он познакомился с тамошними учеными, наблюдал состояние страны и народа, замечал беспорядки и пороки тамошнего общества и коснулся тогдашних событий 1.
Наконец Крижанич прибыл в Москву, к единому славянскому государю, но недолго пришлось, однако, ученому мужу в славянской стране трудиться для своей любимой идеи всеславянства. Его воззрения на единую, независимую от земных споров церковь Христову столько же были ложны с точки зрения защитников обрядного православия, как и латинствующего католичества. 20-го января 1661 года Крижанича сослали в Тобольск.
Причины и подробности этого события нам неизвестны. Из намеков, встречаемых в его сочинениях, можно догадываться, что он открыто признавал себя принадлежавшим в одно и то же время и римско-католической, и греческой церкви, готов был причащаться и в русском храме, но не хотел принимать вторичного крещения, а по московским понятиям того времени, всякий, принимающий православие, должен был вторично креститься. Впрочем, это только был один из многих поводов, не дававших ему поладить с Москвою. Указ о ссылке его выдан был из приказа лифляндских дел, которым тогда заведовал Нащокин. Быть может, его почему-нибудь заподозревали в недоброжелательстве к России по поводу тогдашних шведских и польских дел. Во всяком случае несомненно, что его удалили не за какую-нибудь вину, а по подозрению. Ссылка его благовидно обставлена. Он отправлен в Тобольск не в качестве опального, а с тем, чтоб быть у государевых дел, у каких пристойно. Ему положили жалованья семь рублей с полтиной в месяц. Крижанич пробыл в ссылке шестнадцать лет, не терял присутствия духа и написал там самые замечательные свои сочинения. После смерти Царя Алексея Михайловича, 5-го марта 1676 года, Крижанич, получивши царское прощение, возвратился в Москву. Дальнейшая судьба его неизвестна.
Не все сочинения этого замечательного человека являлись в печати и не все известны ученым по рукописям. Крижанич, между прочим, оставил после себя грамматику под названием: "Грамматично изказание". Эта грамматика, по его мнению, русского или славянского языка, но это скорее какой-то особый им созданный всеславянский язык. Он называет его "русским" потому, что Русь есть корень всего славянства. "Всем единоплеменным народам глава - народ русский, и русское имя потому, что все словяне вышли из русской земли, двинулись в державу Римской империи, основали три государства и прозвались: болгары, сербы и хорваты; другие из той же русской земли двинулись на запад и основали государства ляшское и моравское или чешское. Те, которые воевали с греками или римлянами, назывались словинцы, и потому это имя у греков стало известнее, чем имя русское, а от греков и наши летописцы вообразили, будто нашему народу начало идет от словинцев, будто и русские, и ляхи, и чехи произошли от них. Это неправда, русский народ испокон века живет на своей родине, а остальные, вышедшие из Руси, появились, как гости, в странах, где до сих пор пребывают. Поэтому, когда мы хотим называть себя общим именем, то не должны называть себя новым словянским, а стародавним и коренным русским именем. Не русская отрасль плод словенской, а словенская, чешская, ляшская отрасль - отродки русского языка. Наипаче тот язык, которым пишем книги, не может поистине называться словенским, но должен называться русским или древним книжным языком. Этот книжный язык более подобен нынешнему общенародному русскому языку, чем какому-нибудь другому словянскому. У болгаров нечего заимствовать, потому что там язык до того потерян, что едва остаются от него следы; у поляков половина слов заимствована из чужих языков; чешский язык чище ляшского, но также немало испорчен; сербы и хорваты способны говорить на своем языке только о домашних делах, и кто-то написал, что они говорят на всех языках и никак не говорят. Одно речение у них русское, другое венгерское, третье немецкое, четвертое турецкое, пятое греческое или валашское, или альбанское, только между горами, где нет проезда для торговцев и инородных людей, уцелела чистота первобытного языка, как я помню из моего детства". Книжный язык западной Руси Крижанич считает страшно испорченным, как по причине множества чужих слов, так и по заимствованию оборотов, чуждых духу славянской речи. "Я не могу читать киевских книг, - говорит он, - без омерзения и тошноты. Только в Великой Руси сохранилась речь, пригодная и свойственная нашему языку, какой нет ни у хорватов и ни у кого другого из словян. Это оттого, что на Руси все бумаги государственные, приказные, законодательные и касающиеся народного устроения писались своим домашним языком. Только там, где есть государственное дело и народное законодательство на своем языке, только там язык может быть обильным и день ото дня устраиваться". Но с русским языком Крижанич хочет слить сербско-хорватское наречие и таким образом составить новый книжный славянский язык - мысль, чрезвычайно смелая и естественно невозможная для одного лица. Сам Крижанич сознает это. "Не может, - говорит он, - один человек всего знать без испытания и совета иных, как мне грешному случилось работать над этим делом. Живя в отлучении от человеческого общества и совета, я не мог и не могу составить такой книги, в которой по алфавитному порядку были бы расставлены и истолкованы все слова. Что касается до этой грамматики, то пусть последующие трудолюбцы обличат, прибавят и исправят то, что я пропустил и в чем ошибся..."
Несмотря на все недостатки этой грамматики, опытный филолог славянских наречий О. М. Бодянский замечает, что Крижанич, которого он называет отцом сравнительной славянской филологии, "строго и систематически стройно провел свою основную идею, сделал много остроумных глубоко верных и поразительных замечаний о словянском языке и о разных наречиях; первый подметил такие правила и особенности, которые только в новейшее время обнародовали лучшие европейские и словянские филологи, опираясь на все пособия и богатства научных средств".
Самый важный памятник литературной деятельности Крижанича - его политические думы, так называемые "Разговоры о владетельстве". Это - сборник замечаний и размышлений о всевозможнейших предметах общественной жизни, государственного устройства, безопасности страны, благосостояния и воспитания народа. Автор обличает недостатки и пороки, встречаемые в России, приводит для сравнения то, что видел он у других народов или вычитал о них в книгах, и подает советы относительно разных улучшений, по его мнению, пригодных для России. Сочинение это написано языком изобретенным, составляющим смесь славяноцерковного, русского и сербского с примесью других славянских наречий; часть его изложена по-латыни. Автор иногда принимается за форму диалога между лицами, которых он назвал Борнеом и Хервоем.
Сперва автор рассуждает о главных экономических сторонах жизни - о торговле, о ремеслах, о земледелии и ископаемых богатствах.
Крижанич полагает, что Россия - страна, небогатая средствами для торговли: ее природа скудна и географическое положение не представляет удобств. Всего более препятствует торговле неспособность русских и вообще славян к торговым занятиям, и поэтому они всегда проигрывают в торговых сношениях с иностранцами; к тому же русские купцы не знают арифметики. Лучшее средство поднять торговлю - захватить оптовую торговлю с иноземцами в царские руки, однако так, чтоб это служило не отягощением для народа, а, напротив, облегчением. Казна должна быть только посредницею между русскими и иностранцами. Казна не должна вмешиваться во внутреннюю торговлю. Казна будет покупать у русских товары, стараясь платить за них подороже, и сбывать иноземцам, а получаемые от последних товары сбывать русским с наименьшею прибылью. Не следует допускать монополий (самотерства), исключая разве такого случая, когда откупщик взялся бы продавать товар дешевле ходячей цены. Не должно допускать иноземцев к торговле внутри страны, дозволять им держать лавки или склады, иметь в Москве наместников, ходатаев или консулов... "Если бы немцев на Руси не было, - говорит наш мыслитель, - торговля этого царства была бы в лучшем положении. Это настоящая саранча, скнипы, пагубная зараза земли". Предлагая несколько средств для улучшения торговли, Крижанич считает полезным, чтобы правительство не дозволяло никому открывать лавки с товарами, пока не выучатся письму и счету. В отделе о ремеслах Крижанич предлагает, в числе средств к улучшению ремесел в России, ввести, между прочим, такое правило, чтобы каждый раб, имеющий более одного сына, заявивши о себе в приказе, отдавал одного из детей учиться ремеслу с тем, чтобы хорошо выучившийся получал свободу. Целым городам, которые у себя заведут какое-нибудь ремесло, следует давать льготы от податей. Заметивши, что русские женщины ничего не умеют, Крижанич для распространения рукоделий советует заводить школы для девочек, которых учили бы разным рукоделиям и хозяйственным занятиям. При выходе замуж такие воспитанницы должны будут показывать свидетельства о своем обучении и успехах. "Земледелие, - по выражению Крижанича, - всему богатству корень и основание; земледелец кормит и обогащает и ремесленника и торговца, и болярина и государя". Эта часть знакома Крижаничу хорошо; он, как видно, с детства пригляделся к жизни поселянина и подробно распространяется о видах растений, которые, по его мнению, годятся для возделывания в России, о земледельческих и домашних орудиях и т.п. По его мнению, полезно было бы также разводить табак: он доказывает, что в умеренном употреблении табака нет никакого греха, все равно, как в умеренном употреблении вина. Касаясь вопроса добывания руды, Крижанич не думает, чтобы Россия была очень богата рудами, вопреки всеобщему стремлению к отысканию металлов, и надеется на приобретение этого рода богатств путем торговли. В главе о силе Крижанич распространяется об оружии, об одеждах воинов, о военных приемах; находит, между прочим, русское военное платье того времени неудобным и некрасивым. "Наши воины, - говорит он, - ходят в тесном платье, будто зашитые в мешок, головы у них голые, как у тельцов, а нечесаные бороды делают их скорее подобными дикарям, чем храбрым ратникам".
Третий отдел сочинения, самый обширнейший, носит заглавие "О мудрости", и здесь-то автор проявляется всем своим существом. "Мудрость, - говорит Крижанич, - переходит от народа к народу. Народы, в древности отличавшиеся всякой умелостью, в наше время впали в невежество. Другие, некогда грубые и дикие, теперь славятся мудростью, таковы: немцы, французы, итальянцы. В последние века они произвели много полезных изобретений: компас, многогласное пение, книгопечатание, часы, пушки, гравирование и пр. Только о нас, славянах, говорят, как будто нам судьба во всем отказала и мы не можем ничему выучиться. Но ведь и остальные народы не в один день и не в один год выучивались друг от друга; и мы можем научиться, если только будем иметь охоту и прилежание. Теперь пришло время для нашего народа учиться; Бог возвысил на Руси такое славянское государство, какому подобного не было в нашем народе в прежних веках; а мы видим и у других народов: когда государство возрастет до высокой степени величия, тогда и науки начинают процветать в народе". Но прежде оказывается "необходимым разогнать предрассудки, господствовавшие на Руси против науки. Монахи были главными врагами учения; они-то мешали, по выражению Крижанича, стереть с себя плесень старинной дикости, "они боятся, чтобы молодежь, научившись наукам, не приобрела у людей большего почета, чем старики". Главный довод врагов науки заключался в том, что учение приносит с собой ересь. "Но разве, - возражал Крижанич, - на Руси поднялся раскол не от глупых безграмотных мужиков и не от глупых причин? Ради того, что срачица переменена в саван, или при аллилуйе приписано: слава тебе, Господи! и т. п.; не говорю уже о суеверии, которое немногим лучше ереси. Что же такое знание? - спрашивает Крижанич. - Знание, говорит он, - есть познание причин вещей: кто не знает причин, тот и самой веши не знает. Возьмем в пример солнечное и лунное затмение. Кто видит, что солнце или месяц померкает, и не знает отчего это происходит, тот ничего не знает и не разумеет, и боится беды от этого явления, а кто знает, что все это происходит по обыкновенному течению небесных тел, а не по какому-нибудь чуду, тот разумеет самую вещь и ничего не боится". Затем Крижанич правильно объясняет законы затмения и в этом стоит гораздо выше киевских и западнорусских ученых. Между всеми мирскими науками самою благородною наукою считает Крижанич политику, науку общественного и государственного строения. Начало политической мудрости есть познание самих себя, познание природы своей страны, народной жизни, собственной силы и слабости законов и обычаев своего народа и средств благосостояния его, так как, с другой стороны, незнание самих себя есть корень общественного зла. Исходя из такой точки зрения, Крижанич подвергает беспощадной критике все стороны жизни русских и славян, которых он всегда старается поставить в одну категорию народностей с русскими. Язык - "самое совершенное оружие мудрости", у славян, по мнению Крижанича, не отличается высокими достоинствами в ряду других европейских языков. Он, по своей сущности, уступает немецкому, и потому неудивительно, что немцы превосходят другие народы. "Наш язык убог, неприятен для уха, искажен, необработан, ко всему недостаточен. Он самый неспособный к песням, музыке, к поэтической речи, а в переводе церковных книг вконец извращен и выдвинут из своего места. Мы, славяне, между другими народностями являемся как будто немой человек на пиру. Мы не в силах составить какой-нибудь благородный замысел, вести беседы о государственных предметах или какого-нибудь иного мудрого разговора. Люди нашего народа, живучи на чуждой земле и научась чужому языку, таят свое происхождение и прикидываются не славянами. Ляхи много хвастают своей вольностью, а я сам видел таких, которые ложно выдавали себя за пруссаков". Русская одежда, помимо своей неизящности и неудобства, порицается им за бесполезную роскошь и яркость цветов. "Чужие народы, - говорит он, - ходят в черных и серых одеждах без золота и каменьев, без снурков и бисерных нашивок; цветные ткани идут только на церковные да на женские одежды, а у нас на Руси один боярин тратит на свою одежду столько, сколько бы у других стало на трех князей. Даже простолюдины обшивают себе рубахи золотом, чего в других местах не делают и короли. Немцы в жестокие морозы ходят без шуб, а мы не можем жить без того, чтоб не закутаться в шубу от темени до пят. Иноземцы укоряют нас за грубость и нечистоту. Деньги мы прячем в рот. Мужик держит полную братину вина и запустит туда оба пальца, и так гостю пить подает. Квас продают мерзко. У многих посуда никогда не моется. Датский посол о наших послах сказал: "Если эти люди еще раз ко мне придут, то я велю им огородить свиной хлев, потому что где они постоят, там полгода нельзя жить без смрада". Постройки наши неудобны, окна низки, мало воздуха, люди слепнут от дыма. К лавкам прибиты доски, а под досками вечный сор". Сознаваясь в дурных качествах славянского племени, Крижанич скорбит о том, что иноплеменники презирают славян и сами славяне уничижают себя, свой язык, свой народ, отдают во всем предпочтение иноземцам, а последние, пользуясь этим, поживляются на счет славян. "Ксеномания, т.е. чужебесие, - это смертоносная немощь, заразившая наш народ... Ни один народ под солнцем не был искони так обижен и осрамлен от иноплеменников, как мы, славяне, от немцев, а между тем нигде иноплеменники не пользуются тем почетом и выгодами, как у нас на Руси, да у ляхов. Откуда голод, притеснения, мятежи, всякая нужда народа русского, как не от иноплеменников? Куда идут слезы, пот, невольный пост и подати, награбленные с народа русского? Все это пропивают немцы, торговцы, да полковники, да разных народов послы, да крымские разбойники". Автор очень подробно распространяется о том зле, какое, по его мнению, наносят всякие иноземцы славянскому племени, приводит многие примеры печальных последствий для народов от потачки чужеземцам, сознает, что общение с иноземцами может принести много доброго, но говорит, что надобно различать добро от зла, тем более, что иноплеменники ничего нам не дают даром, а всегда хотят, чтобы мы поплатились им с лишком. "Они приносят к нам добрые науки, но не думают о нашем благе; иноземные духовные разоряют наше церковное устроение, обращают святыню в товар. За деньги посвящают недостойных пастырей, разрешают браки, дозволяют одному мужу переменить пять-шесть жен; за деньги, без исповеди, отпускают грехи, скитаясь между нами, выпрашивают милостыню. Так поступают на Руси восточные пастыри, а западные, приходя из Рима к ляхам, выдумывали юбилеи, милостивые годы, объявляли прощение грехов за милостыню, посылаемую в Рим, приходят к нам под видом торговли и приводят нас к крайнему убожеству. У ляхов немцы, шотландцы, армяне, жиды обладают всеми благами, упитывают свои желудки, а туземцам оставляют земледельческий труд, воевание, да сеймовые крики, да судебные хлопоты. На Руси везде нищета, и народные торговцы, да воры изъедают весь тук земли нашей, а мы только глядим. Те, под видом знатоков, приходят к нам со врачеством, заводят рудокопни, делают стекла, оружие, порох и пр., а никогда не научат нас делать то же, чтобы им навеки от нас корыствоваться. Те обещают выучить нас военному искусству, но так, чтобы всегда остаться нашими учителями. Иные говорят нам, будто у них есть какая-то тайная наука, невиданная на Руси, но не надобно верить им; у них ничего нет... Залили и затопили иноплеменники наши земли, немцы выжили нас из целых держав: из Моравии, из Поморья, из Силезии, из Пруссии; в чешских городах уже мало славянского рода. У ляхов все города набиты немцами, жидами, армянами, шотландцами, итальянцами, а мы у них холопы, землю для них пашем, да войны ведем для их пользы: они бы сидели себе в каменных домах, а нас обзывали бы свиньями и псами! А на Руси что делается! Инородные торговцы везде держат товарные склады и откупы и всякие промыслы; вольно им ходить по нашей земле и покупать наши товары дешевой ценой, а к нам привозить дорогою и бесполезные... Где только есть пригожие места для торговли - все это отняли у нас немцы, отогнали нас от моря, от судоходных рек, загнали в широкое поле землю орать... Иные обольщают нас суетными именами академий и высших училищ, степенями докторов, магистров, но все это пустяки: земля наполняется множеством бездельных писак и книжников. Лучше было бы им в молодости учиться полезным и потребным для народа ремеслам, а то мудрые учители учат их грамматике, а не другим более корыстным знаниям: я еще не видал из нашего народа ни одного знаменитого врача, математика, музыканта или архитектора..." Замечательно, что, при всей нищете, какую видит Крижанич у русских, он находит, что простой народ на Руси все еще живет зажиточнее, чем во многих других землях, богаче одаренных природою, где все обилие достается только на долю достаточного класса. "На Руси, - говорит он, - убогие люди, как и богатые, все еще едят ржаной хлеб, рыбу и мясо, а в других землях мясо и рыба очень дороги, да и дрова на вес покупают... Смеются немцы над тем, что русские едят такую соленую рыбу, которую прежде почуешь носом, чем увидишь глазом, а о том фарисеи не пишут, как у них принесут на стол сыр с червями..."
Переходя к образу правления, Крижанич является, с одной стороны, защитником самодержавия. Превосходство этого образа правления для него выказывается из того, что самодержавный государь может удобнее исправлять пороки и дурные обычаи, вкравшиеся в его государство: "Государь созовет всех нас, и все мы "ядрено" будем помогать ему, всякий по своей силе, как устроить и обособить то, что полезно и добро для общества и всего народа". В противоположность, автор указывает на ляхов: "На Руси, по крайней мере, один господин имеет власть живота и смерти, а у ляхов сколько владетелей, столько королей и тиранов, сколько бояр, столько судей и палачей. Всякий может уморить своего клиента, никто его об этом не спросит и не накажет".
Тем не менее, однако, Крижанич посвятил целый отдел "О крутом владанию", где преподал довольно жестокий урок русскому управлению: "Некоторые люди думают, - говорит он, - что тиранство в том состоит, чтобы мучить невинных людей лютыми муками, а не в дурных, отяготительных для народа уставах, но дурные законы на самом деле еще хуже лютых мук. Если какой-нибудь государь установит дурные тяжелые для народа законы, наложит неправедные дани, поборы, монополии, кабаки, тот и сам будет тираном и преемников своих сделает тиранами. Если кто из преемников его будет щедр, милосерд, любитель правды, но не отменит прежних отяготительных законов, тот все-таки тиран. Мы видим этому пример и на Руси. Царь Иван Васильевич был нещадный "людодерец и безбожный мясник, кровопийца и мучитель". В наказание ему Бог попустил так, что из трех сыновей одного он сам убил, у другого Бог ум отнял, третьего Борис Федорович малым убил; и так все царство отпало от рода царя Ивана. Борис возвысил "самодержие" (монополии) и всякое народное обдирательство, созидал города и церкви на народное ограбленное добро, но Бог вставил против него не боярина, не именитого человека, а бродягу и расстригу. Расстрига лишил Бориса царства, уничтожил его племя и сам за свою глупую наглость сгинул. Но на этом не престал бич Божий над нашим народом до тех пор, пока "оная кровавая, плававшая в сиротских слезах казна", вся не была разграблена иноплеменниками; пожар, истребивший Москву, искоренил прежнее богомерзкое "людодерство", и города, построенные на крови земледельцев, достались в руки иным властителям. Но посмотрите, что в наше время случилось в этом, преславном русском государстве! Вот все поколения державы русского народа, Малороссия и Белоруссия обратились к своему русскому государству, от которого за несколько веков были отторгнуты. Что же потом случилось! То же, что некогда в Израиле при Иеровоаме. Тогда некоторые люди верно советовали и говорили: не отягощайте новых подданных, не гоняйтесь за великой казной и приходом; пусть лучше царь-государь имеет большое войско, всегда готовое на его повеление, пусть он им будет огражден, как стеной, и с его помощью истребит крымских разбойников. Но думе, привыкшей к старым законам царя Ивана и царя Бориса, полюбилось иное: сейчас же установлены были проклятые кабаки. И вот, мои украинцы, новые подданные, как только отведали закон этой власти, сейчас раскаялись и опять к ляхам обратились. А отчего это? От обдирательства народа. Эти думники, советующие заводить монополии, кабаки и всячески угнетать бедных подданных, имеют в виду только ту корысть, которая у них перед глазами, а на будущее не смотрят, думают приобрести своему государю большую казну, а приносят великое убожество и неисповедимую потерю. Таким-то путем идут дела в этом государстве, начиная с царя Ивана Васильевича, который положил начало жестокому правлению. Если б можно было собрать вместе все деньги, неправедным и безбожным способом содранные с народа со времен означенного царя Ивана Васильевича, то они бы не вознаградили десятой части тех потерь, которые понесло это государство от жестокого образа правления. Недаром Сирахов сын сказал, что нет ничего хуже алчности. За неправильные обиды народу и за алчное обдирательство не только отнимается царство от одного рода и дается другому, но даже от целого народа и передается другому народу. Пример мы видим в римской империи: чужие народы разорвали между собой римское царство. Ближайший пример нам представляют ляхи. От излишней расточительности ляшское государство прибегло к обдирательству народа, дошло до крайней неурядицы и попало в чужую власть. Ляхи, не в силах будучи удовлетворить своей расточительности, поневоле сделались жестокими и безжалостными тиранами над своими подданными: тиранство идет рядом с расточительностью; всякий расточитель делается тираном, если есть ему кого обдирать. И царь Иван, и царь Борис пошли по тому же пути, и до сих пор государство их идет тем же путем; но видите, к какому концу готово прийти польское королевство, и оно непременно придет к нему, если вовремя не опомнится... Не хочу быть пророком, но пока свет и человеческий род не изменятся, я крепко уверен, что и этому царству придет время, когда весь народ восстанет на ниспровержение безбожных, жестоких законов царя Ивана и царя Бориса".
Далее Крижанич подробно разбирает дурные стороны тогдашнего государственного и законодательного строя. "В прелютых, тиранских законах царя Ивана, - говорит он, - все приказные, начальствующие и должностные лица должны присягать государю всеми способами приносить государевой казне прибыль и не опускать никакого способа к умножению ее. Вот беззаконный закон! Вот проклятая присяга! Из этого необходимо вытекает, что приказные от царского имени, как для царя, так и для самих себя, всяким возможным способом томят, мучат, обдирают несчастных подданных. А вот другой тиранский закон: высокие советники, связанные вышесказанной клятвой, приказным людям в уездах не дают никакого жалованья или дают малое, а между тем велят носить им цветное и дорогое платье и крепко запрещают им брать посулы. Какой же промысел остается бедным людям на прожитье? Одно воровство. Правители областей, целовальники и всякие должностные лица привыкли продавать правду и заключать сделки с ворами для своей частной выгоды. Один правитель, приехавши в свою область, показал всему народу свою милость тем, что обещал никого не казнить смертью. Это значило: воруйте, братцы, свободно разбойничайте, крадите да мне приносите. И за четыре года воры верно исполняли приказание. То и дело, что носились вести - там людей зарезали, там обобрали; дошло до того, что люди не могли спать спокойно в своих избах: никто не был казнен смертью - на то царское милосердие! Но что этому причиной? Бедный подьячий сидит в приказе по целым дням, а иногда и ночам, а ему дают алтын в день или двенадцать рублей в год, а в праздники велят ему показываться в цветном платье, которое одно стоит более двенадцати рублей. Чем же ему кормить и себя, и жену, и челядь? Чем же они живут? Легко понять: продажей правды. Неудивительно, что в Москве много воров и разбойников. Удивительно, как могут честные люди в Москве жить!.. Что может быть неправеднее, как брать от суда в казну всякие пересуды и десятины. Послам также не дается достаточно на их обиход. Отсюда происходит крайнее неуважение и холодность к делу, и многие придавленные нуждой забывают пользу своего народа и за подарки входят с иноземцами во всякие неприличные сделки. Хвастается Олеарий, что за деньги можно добыть из приказов какие угодно тайные дела... Все европейцы называют это преславное государство тиранским; говорят, что русские ничего не делают иначе, как только принуждаемы бывают палками и батогами. Правда, русские люди делают все не из чувства чести, а из страха казни, но этому причиной жестокое правление, и если бы немецкий или какой-либо другой народ был под таким правлением, то усвоил бы еще хуже нравы. Русские всеми народами считаются лживыми, неверными, жестокосердыми, склонными к краже и убийству, невежливыми в беседе, нечистоплотными в жизни. А отчего это? Оттого, что везде кабаки, монополии, запрещения, откупы, обыски, тайные соглядатаи; везде люди связаны, ничего не могут свободно делать, не могут свободно употреблять труда рук и пота лица своего. Все делается втайне, со страхом, с трепетом, с обманом, везде приходится укрываться от множества "оправников" (чиновников), обдирателей, доносчиков или, лучше сказать, палачей. Привыкши всякое дело делать скрытно, потакать ворам, всегда находиться под страхом и обманом, русские забывают всякую честь, делаются трусами на войне и отличаются всяческой невежливостью, нескромностью и неопрятностью... Если нужна им чья-нибудь милость, тут они сами себя унижают, молятся, бьют челом до отвращения... Нет нигде на свете такого мерзкого, отвратительного, страшного пьянства, как на Руси, а всему причиной кабаки. Нигде нельзя выпить пива или вина, как только в царском кабаке. А там посуда такая, что годится в свиной хлев. Питье премерзкое, и продается по бесовской цене. Самые кабаки не везде под рукой у людей; только в большом городе по нескольку кабаков; иные мелкие люди чуть не всю жизнь лишены вина, а как придется им выпить, то они бросаются без стыда, как бешеные, думают, что исполняют Божью и царскую заповедь..."
Крижанич коснулся дозволения, даваемого некоторым лицам приготовлять напитки по особым торжественным случаям, и видит в этом средство приучения народа к пьянству, порицает даже царские пиры, на которых нельзя бывает не пить под страхом прегрешить против Бога и царя. Автор оставил нам некоторые черты тогдашнего пира: "Хозяин, - говорит он, - только о том и хлопочет, чтобы поскорее напоить гостей и обратить их в свиней. Посадит гостей около пустого стола, сидят три-четыре часа без хлеба и без всякой пищи, а между тем чарка идет кругом и многие, выпивши натощак, опьянеют и уже не думают о пище. Нигде ни у немцев, ни у других славян нет такого гадкого пьянства, нигде не видно, чтобы в грязи, по улицам, валялись мужчины и женщины и умирали от пьянства. В Малороссии люди также порядочно напиваются, но здешнее пьянство несравненно сильнее и отвратительнее тамошнего, а что всего глупее - это то, что у нас сами правители - причина, заводчики и повелители этому злу". Но в чем же средство к улучшению? Как исправить такое общество, где правители явно дружат с ворами? Как исправить алчных должностных лиц, привыкших к грабежам и коварной изобретательности? "Пусть государь будет архангел, - говорит Крижанич, - все-таки он не в силах запретить грабежи, обиды и людские обдирательства". Одно есть средство - народная свобода, но автор не допускает такой свободы, как у ляхов, где никто никого не слушает и где столько же тиранов, сколько властителей. Такая свобода прямо ведет к тирании. "Пусть царь даст людям всех сословий пристойную, умеренную, сообразную со всякою правдою свободу, чтобы на царских чиновников всегда была надета узда, чтоб они не могли исполнять своих худых намерений и раздражать людей до отчаяния. Свобода есть единственный щит, которым подданные могут прикрывать себя против злобы чиновников, единственный способ, посредством которого может в государстве держаться правда. Никакие запрещения, никакие казни не в силах удержать чиновников от худых дел, а думных людей от алчных, разорительных для народа, советов, если не будет свободы".
Затем Крижанич представляет царя говорящим к своему народу и обещающим ему улучшение государственного строя и исправление законодательства. Царь остается самодержавен: он дает народу свободу, права, льготы, но дает добровольно, непринужденно и может отнять данное, если с противной стороны будут даны к этому важные поводы. Между тем тот же царь допускает такие правила, которые кладут контроль на его власть. Он и его преемники обязаны при вступлении на престол давать присягу в сохранении народной свободы, и только после этой присяги народ присягает царю. Он теряет право на престол, если изменит вере, если отдаст дочь за иноземца, если будет отчуждать части государства, если введет в государство иноземное войско, исключая случаев войны с внешними неприятелями. Царь не мог жениться иначе, как на природной русской или на славянке. Женщины не могут быть возводимы на престол. После смерти каждого царя народный сейм делает пересмотр и оценку его правления и требует от преемника исправления тех уставов, которые бы оказались противными народному благу. Жителям, исключая духовных, оставлено прежнее разделение на служилых и на платящих дань. Духовные будут изъяты от всяких поборов и повинностей и должны судиться собственным судом. Высший служилый класс разделяется на три вида: князья, бояре и "племяне" (слово, которым Крижанич хочет заменить выражение "дети боярские"). Считается полезным утвердить в государстве высший аристократический класс, в предотвращение того, чтобы цари не подпали под власть стрельцов, подобно тому как римские императоры под власть преторианцев или султаны под власть янычар. Но привилегии, даваемые высшему классу, никак не должны доходить до того, чтобы сильные люди держали у себя войско, творили суд или расправу, собирали самовольно сеймы или закупали себе земли. Видно старание удержать земли в общественном владении, а потому одни бояре могут иметь поместья. Людям высшего класса присваиваются разные почетные знаки, напр. гербы, высокие шапки, перья и т. п. Весь остальной народ должен был платить поборы, но не иначе как в случае нужды государственной. Без нужды царь обязывался не брать никаких поборов. Не должно быть никаких кабаков и никаких монополий и пошлин. Города присылают своих послов на сейм и, по их желанию, устанавливается у них порядок и власти, как высшие, так и меньшие. У городов свои судьи, но высшие судьи из боярского рода. Иноземцам запрещается торговать внутри государства. Ненависть к иноземцам простирается до того, что законом не дозволяется никому путешествовать за границей и принимать иностранцев на службу, кроме славян, которым во всем даются равные права с русскими. Относительно просвещения предлагается странное правило: только дети высших классов и то не все, а самые богатые, могут учиться греческому и латинскому языкам, истории, философии и политике, а люди низшие и убогие должны заниматься полезными науками, так наз. "трудовными", математикой, астрономией, медициной и пр. "Философия, - говорит он в другом месте, - если станет общим достоянием народа, то повлечет за собой многие вопросы и волнения, будет отвращать людей от труда к праздности, что мы и видим у немцев. Не должно все кушанья подправлять медом, потому что мед производит тошноту; точно также и философию не следует передавать всему народу, а только сословию благородному и некоторым из черни, для того призванным, насколько это нужно для службы государю, иначе достойнейший предмет пошлеет, и жемчуг мечется перед свиньями".
Эти основы улучшений, развитые пространно у автора, показывают, что Крижанич был способнее подвергать критике тот общественный строй, какой он нашел на Руси, чем изобретать меры к водворению нового порядка вещей. Возвышение аристократического класса, запрещение ездить за границу, разделение наук, из которых одни предоставлялись одному, а другие другому классу, наконец, крайняя нетерпимость к иноземцам, особенно немцам, служили бы препятствием к тому преуспеянию, которого хотел достичь автор для русского народа. Ненависть к иноземцам у Крижанича делается понятной, как у славянина, которого задушевной целью было поднять свое униженное племя и обратить громадные силы Руси на освобождение славян от чужеземцев, на восстановление их и на устроение племенного союза между ними. Это ясно видно в отделе "Об ширению господства". "Ты единый царь, - говорит он, обращаясь к Алексею Михайловичу, - ты нам дан от Бога, чтобы пособить и задунайцам, и ляхам, и чехам, дабы они познали свое угнетение и унижение, помыслили о своем просветлении и сбросили с шеи немецкое ярмо". По мнению Крижанича, немцы и России готовят это ярмо. "Ненасытима алчность немецкая; всего им мало, хотелось бы им весь народ и всю державу нашу пожрать одним глотком. Не удалось им учинить в России того, что у них было в мысли, т. е. захватить господство над народом, так как они уже захватили царственное величие в уграх, чехах, ляхах, Литве и в других странах, гневаются, скрежещут, рвутся от злости, как бы русское государство подчинить своей власти. Несколько раз они уже подходили близко к исполнению своего намерения, да только Бог уничтожал их высокомерные думы и освободил от прелютого ярма немецкого. А все-таки немцы не отступаются от своей думы... Болгары, сербы, хорваты давно уже потеряли не только свое государство, но всю свою силу, язык, разум. Не разумеют они, что такое честь и достоинство, не могут сами себе помочь, нужна им внешняя сила, чтоб стать на ноги и занять место в числе народов. Ты, царь, если не можешь в настоящее тяжелое время пособить им поправиться совершенно и привести к прежнему бытию их государства, то, по крайней мере, можешь исправить их славянский язык и открыть им умственные очи природные своими книгами, чтобы они познали свое достоинство и стали бы думать о своем восстановлении. Чехи, а за ними недавно и ляхи, подверглись такой же печальной участи, как и задунайцы; ляхи хотя и хвастают тенью независимого королевства и своей беспутною свободою, но они, сами по себе, не могут выбиться из своего срама; нужна помощь извне, чтобы поставить их на ноги и возвратить к прежнему достоинству. Эту помощь, это народное просветление смысла только ты, царь, с Божьей помощью, можешь даровать ляхам..."
Крижаничу не нравится расширение русских пределов на север и на восток. Он не разделяет мнения тех, которые советуют идти все далее и далее на восток Сибири и закладывать новые остроги. По его мнению, надобно ограничиться частью Сибири, а с дальнейшими народами заключить мир. Какой-то немец в Сибири пророчил, что царь овладеет Китаем. Крижанич по этому поводу говорит: "Это враг хочет отвлечь нас от возможных дел и обратить на невозможное, чтобы русский народ пошел на глупое завоевание Китая, а русским государством завладели бы немцы и татары". Не следует, по его мнению, также думать о берегах Варяжского моря. Лучше обратиться к Черному морю: "Берега его и пристани будут более выгодны и потребны, чем берега Варяжского моря. Крымские татары много веков уже обижают окрестные народы. Пора уничтожить их наглость и разбои. Русскому государству надлежит проживать в мире со всеми северными, восточными и западными народами, а воевать с одними татарами. Дауры, калмыки и другие восточные народы нас не знают, если мы их не ищем; шведы медлительны, тяжелы и немногочисленны; ляхи и литовцы ни на кого не идут войной, если их не затронут. Одни крымцы всегда требуют откупа и дани и никогда не перестанут нападать на нас. Покуда же мы будем откупаться от них дарами и терпеть беспрестанные разбои и опустошения, отдавать безбожному врагу чуть ли не доходы всей земли нашей, а свой народ осуждать на голод и отчаяние?.. Крымская держава более всех земель подручна России. Там превосходные приморские пристани. Туда будут доставляться из разных стран близким путем товары, которые теперь немцы чуть ли не за полсвета возят в Архангельск. Крымская страна богата, может производить вино, хлеб, масло, мед, годных к военному делу лошадей, каких мало на Руси. Там есть мрамор, разный камень, много строевого дерева, годного на постройку; не знаю, есть ли серебряная и медная руда... Если только от Бога суждено русскому народу когда-нибудь обладать крымскою державою, то не без важных причин мог бы преславный царь или кто-нибудь из твоих преемников перенести туда твою царскую столицу..." Для успеха против татар он считает нужным пригласить ляхов, а по покорении Крыма советует изгнать из страны всех мусульман, которые не захотят принять крещение.
Столько же, как немцев, ненавидит Крижанич и греков. Он указывает на них, как на слуг турецкого владычества, укоряет за плутовство в торговле; приводит в пример, как они стекольца продают за драгоценные камни и жемчуг, как торгуют священными предметами. Греки льстят русским и сочиняют нелепые басни, будто бы для возвеличения России, а между этим злословят вообще всех славян, называют их рабами, варварами, говорят, что русских надобно вразумлять ударами кнута. Вопрос о греках приводит автора к вопросу о соединении церквей. Хотя Крижанич, как мы сказали, в исходной своей точке относится беспристрастно к древнему церковному спору, положившему начало разделения церквей, и видит причину его во временных и мирских вопросах, а не в сущности религий, но берет под свою защиту римскую церковь; доказывает, что она не может быть признана ересью, как того хотят греки, опровергает разные басни, выдуманные греками на римско-католическую церковь и на западных христиан. Остаться чуждыми этого спора, считать в основании обе церкви святыми, устранивши от себя спорные пункты - вот, по его мнению, положение, которое должны принять славяне. "Мы, - говорит он, - приняли святую веру от греков, ляхи от римлян. Мы должны хранить то, что приняли, но до ссор греческих и римских нам дела нет; пусть патриарх и папа хоть в бороды вцепятся за свое первенство, а мы не должны из-за них вести между собой раздоры. Мы, напротив, должны мирить римлян с греками. Постараемся выслушивать их обоих по-приятельски. От нашего народа, от болгар, начался раздор; наш народ был причиной зла, пусть же наш народ станет причиной добра..."
Кроме этого сочинения, Крижанич написал еще по латыни сочинение "О промысле", которое, как кажется, предназначал для наследника престола, но, должно быть, оставил свое намерение и посвятил его князю Ивану Борисовичу Репнину. Сочинение это изложено в форме диалога между двумя лицами, из которых одно называется Валерием, другое Августином. Главная цель этого сочинения указать действие промысла Божия над царством и царями; оно представляет менее интереса, чем предыдущее, заключает в себе до известной степени повторение на иной лад того, что сказано в последнем, но содержит также любопытные черты, касающиеся современных порядков и взгляда автора на них. В приписке к предисловию автор указывает недостатки правителей, и в этом указании нельзя не видеть ясного намека на тогдашнего русского царя. "Есть люди, - говорит он, - облеченные властью, с хорошими намерениями и с желанием добра для всех, с готовностью управлять народом справедливо, но они не знают силы вещей, они невежды, не учились тому, что нужно знать им; они неопытны в искусстве управлять, самом тонком и трудном для изучения искусством; они совращены ложными понятиями; их окружают льстецы, невежественные советники, лицемеры-архиереи, лжепророки, астрологи, алхимики, и Бог отнимает у них благодать, наказывая как их самих, так и целый народ, которым они управляют, за грехи их". Замечательна обличительная выходка Крижанича против господствовавшего тогда преследования людей, обвиняемых в думе государя - против страшного слова и дела : "Злобно толкуют (подслушанные) чужие слова и обвиняют человека в хуле на государя, когда на самом деле не было никакой хулы; за невинные слова людей тащат к допросам, к пыткам, замучивают их беспощадным образом. Судьи же стараются угодить царю, а при этом и в свою пользу выжимают деньги с обиженных". С горечью касается он того обычая ссылки без суда и ясного осуждения, которому подвергался он, сидя в Тобольске. "Ни в чем, - говорит он, - не высказываются так свойственные тиранам изобретательность, коварство, неправда и жестокость, как тогда, когда они ссылают людей или удаляют из столицы (ab urbe). Тиран прикидывается милостивым и, под личиною милосердия, мучит людей, сокрушает (destruit) их и тем самым держит всех остальных в каком-то паническом страхе, так что никто не может считать свое положение безопасным ни на один час; все ждут с часу на час громового удара над собой... Такого рода жестокости были обычны греческим императорам, отличавшимся вообще тиранствами; у них брат брата, сын отца ослепляли, оскопляли, ссылали..."
Но тот же Крижанич, так сильно вопиющий против тирании и правительственного произвола, требует немилосердного наказания за человеческие преступления и блудодеяния. Он негодует на русских, зачем они дозволяют жить посреди себя еретикам, зачем строго не преследуют волшебников и виновных в содомском грехе. Он указывает на сожжение такого рода преступников на Западе, как на пример, достойный подражания... Как католик, он желал бы, чтоб русская церковь относилась дружелюбно и братски к западной, устраняя только спорные пункты, главным образом о папе; он хотел бы, чтоб католики славяне (иноплеменникам он вообще не дает места) были принимаемы в России, как свои, но относится нетерпимо к лютеранству и кальвинству: эти веры у него, как у истого католика, не более, как проклятые ереси.
Кроме этих сочинений Крижанича, известно написанное им рассуждение о св. крещении и обличение Соловецкой челобитной.
Сочинение о крещении опять-таки изложено в форме диалога между лицами, из которых одно называется Богданом, другое - Милошем. Богдан изображает собою тогдашнего русского; Милош - самого Крижанича. Цель сочинения показать неправильность перекрещивания римских католиков, присоединявшихся к восточной церкви; вопрос - очень близкий Крижаничу; в его сочинении ясно видно, что он терпел от того, что не хотел подвергаться обряду перекрещивания.
- Если ты, - говорит Богдан Милошу, - умрешь не перекрестившись, то погибнешь от голода, наготы и срамоты и будешь погребен, как скотина, а если перекрестишься, будешь сыт и одет; теперь тебя называют еретиком, а тогда будешь для всех честен и дорог. Не перекрестишься - умирать тебе в ссылке, а перекрестишься - возвратят тебя в Москву, будешь жить спокойно, денег наживешь...
- Лучше мне, - говорит на это Милош, - умереть без иерейского прощения, чем оскверниться вторым крещением и отступить от Христа.
Видно, что Крижанич огорчался и тем, что его не хотели признавать в сане священника. "Здешние архиереи, - говорит он, - рассвящают римско-католических священников и расстригают иноков..." Еще сильнее томило его щедро наделенную деятельную натуру то бездействие, на которое поневоле обрекала его ссылка в дикий край. "Я никому не нужен, - говорит он, - никто не спрашивает дел рук моим, не требуют от меня ни услуг, ни помощи, ни работы, питают меня по царской милости, как будто какую скотину в хлеву".
В обличении, которое обращено к составителям Соловецкой челобитной, Крижанич, - предвидя, что первое возражение, какое против него сделают, будет упрек в том, что он латинист, - счел нужным заявить, что он хотел присоединиться к восточной церкви, но от него потребовали второго крещения, а на это он не мог согласиться. Он объясняет, что "уважает русские книги и проклинает латинские, сущие ереси, а не вымышленные. Какие же это сущие ереси? Лютерова, Кальвинова, Гусова и т.п. Они латинские, потому что затеяны были в латинском народе, т. е. в таком народе, который принял латинское богослужение. Но дело идет не о том, что считается ересью в некоторых русских церковных книгах. В них взводятся на латинский народ сущие клеветы, видят ересь там, где нет ее вовсе, клевещут на латин, будто они веруют и делают так, как они не веруют и не делают; говорят, что они проклинают то, чего без нечестия проклинать нельзя".
И здесь Крижанич верен самому себе в церковном вопросе; он католик, он защитник римско-католической церкви, но это не мешает ему принадлежать всей душой, всем сердцем православной вере. Он пишет, что у него даже было желание водвориться в Соловецкой обители. "Много раз, - пишет он, - я просил об этом, да не мог достать человека, который бы доставил мое слезное челобитье его царскому величеству".
Раскол был довольно знаком Крижаничу; живучи в Тобольске, он часто беседовал с сосланным туда Лазарем, видел там и Аввакума 2. Но как человек образованный, усвоивший взгляд шире русских богословов того времени, Крижанич не мог придавать важности тем мелочам, за которые так спорили раскольники с православными. Он вспоминает, что когда его везли в Тобольск вместе с подьяком Федором в ссылку, то Федор умывался из одного ковша с ним, а когда он зачерпнул воды у татарина, Федор не хотел более умываться из этого ковша, считая его поганым. Крижанич видит в этом не более, как пустосвятство. Он не вдается в вопрос о перстосложении, об изменениях в словах, именах и т. п. "Все это, - говорит он, - с вашей стороны фарисейская святость, излишнее и ненужное благочестие или, лучше сказать, нечестие..." Сугубое аллилуйя несколько остановило его внимание, но и то не в смысле благочестия, а по отношению к истории богослужения, тем более, что об этом предмете у него были изустные состязания с Лазарем. Он признает житье Евфросина, сочинение, на которое опирались раскольники, положительно подложным, и по поводу вопроса о том, сколько раз следует произносить аллилуйя, приводит пример западной церкви, где произносят аллилуйя в разное время богослужения и три раза, и два, и один раз. Вообще Крижанич советует различать молитвословие от веры: молитвословие подвергается изменениям, а вера остается единой, неизменной; так, в последующие времена введены были различные виды богослужения, посты, обряды, которых не было прежде, а вера от этого не изменилась. Напрасно раскольники твердят, будто новоисправленные книги неправильны и будто греческие книги, с которых сделан был перевод, искажены. Есть множество старых рукописей греческих в библиотеках в Париже, Флоренции, Венеции; в них можно видеть, что греческие печатные богослужебные книги не заключают ничего еретического. Крижанич укоряет своих противников в непоследовательности: они уважают память Максима Грека, а между тем именно Максим Грек первый заявил о необходимости исправления книг по греческим подлинникам и сам исправлял некоторые явные ошибки. Наконец, не придавая большой важности всем раскольническим приемам по их отношению к истинному благочестию, автор видит в поступках своих противников тот великий грех, что они отрываются от церкви, не хотят слушать ее приказаний, и тем нарушают любовь, которая должна господствовать в Христовой церкви. По отношению к расколу, он смотрит так, что собственно раскольники не виноваты в том, что предпочитают старые книги и соблюдают такие обряды, которые были изменены церковью. В предисловии к своей грамматике он высказал яснее этот взгляд. "Мое мнение таково, - говорит он. - Ошибки языка не могут вести к осуждению, а исправление книг никого не спасает: спасение дает нам благочестивое сердце, неутомимое в добродетелях. Поэтому, если бы церковные книги и в десять раз были хуже переведены по отношению к речи (не говоря о смысле), то все-таки неисправление их никому не препятствовало бы спасаться. Не стоит из-за малых причин поднимать церковный раздор, не следует соблазняться грамматическими ошибками и разорять духовную любовь". Такого взгляда на раскол еще не было у тех, которые спорили с непокорными; Крижанич думал так, как стали думать о расколе наши духовные уже в более позднее время, когда просвещение отрешило их от узкого буквализма. В то время, когда писал Крижанич, православные, как и их противники, придавали одинаковую важность внешности 3.
Крижанич представляет собою выходящее из ряда явление. В его сочинениях встречаются такие суждения, которые опередили тогдашние ходячие понятия. Правда, Крижанич не был чужд предрассудков, свойственных своему кругу и веку; его увлечения переходят за пределы благоразумия и правды; но с теми же предрассудками и увлечениями переплетаются и признаки проницательности и замечательно ясного взгляда на предметы: Крижанич признает существование волшебств, но уже не верит предсказаниям о падении турецкой империи, которым так верил Галятовский в силу своего киевского воспитания. Крижанич презирает астрологию, но уважает астрономию и, как видно, имеет в ней сведения. Нам теперь может показаться чудовищным исключительное право родовитых и зажиточных людей учиться древним языкам и философии и оставление реальных наук на долю прочего народа; но нельзя вместе с тем не заметить, что Крижанич видит бесплодие и односторонность схоластического образования, и хочет, чтоб наука прямо служила пользе человеческого общества и содействовала улучшению его быта. Крижанич достаточно видел в своей жизни докторов и магистров, чванившихся своими дипломами, надутых своими сведениями в так называемых свободных науках, но не знавших куда приложить набор формул, заученных в школе. Эти люди при всех своих знаниях ни на что не оказывались способными в общественной жизни. Крижаничу не желательно было видеть умножение таких ученых в России, где еще не было никакой науки, но где уже грамотеи показывали стремление ломать головы над предметами, отнюдь не содействующими ни расширению духовной деятельности, ни увеличению материального благосостояния народа. Крижанич хочет просвещения, но еще более хочет он народного благосостояния: ведь только сытый, одетый и укрытый от непогоды может сознать потребность учения; стало быть, и учение должно быть таково, чтоб оно способствовало и главным образом направлялось к тому, чтоб все были сыты, одеты и укрыты. Для блага русского народа Крижанич прежде всего и паче всего требует отмены господствовавшего в России правила, по которому в государстве все должно быть устроено как можно прибыльнее для государевой казны, да кроме того для воров, служивших государю за жалкие крохи и, по скудости явного вознаграждения за службу, обиравших всепоглощающую казну. От Крижанича не ускользает нищета, грубость и безнравственность русского народа, но он видит причину этих зол в законодательстве,духе и способе управления. Он прежде всего требует такого преобразования, которое бы принесло с собою иное коренное правило государственного строя, правило, совершенно противопо-ложное тому, которое до сих пор господствовало, правило, чтоб как можно прибыльнее было для народа во всех отношениях. С превосходным критическим взглядом на существовавший в то время на Руси порядок, Крижанич соединяет и замечательно верное разумение смысла русской истории предшествовавшего времени 4.
Нет сомнения, что вражда Крижанича к иноземцам, особенно к немцам, переходит в крайность, но и здесь, при всех увлечениях, нельзя не отдать чести дальновидности Крижанича. Как западный славянин, Крижанич хорошо знает что сделали для его соотчичей и соплеменников немцы; он страшится, чтобы того же не было и с Россиею. Он сознает превосходство немцев во многом, что касается улучшения быта и расширения знаний (впрочем, помимо той мишуры, которая для более слабых умов, чем ум Крижанича, представлялась чистым золотом). Но какая польза от этого превосходства будет для славян, если они отдадутся неосмотрительно на волю немцев. Ничего - кроме порабощения. В славянской стране, куда наплывут немцы, действительно явится по наружности много лучшего, чего в этой стране прежде не было; но это лучшее будет служить к пользе тех же немцев, а славяне станут у них рабочею силою. Крижанич не видел и видеть не мог нигде примера, чтобы немцы заботились о просвещении и благосостоянии славян; напротив, где только они соприкасались со славянами, там всегда старались сделать славян так или иначе своими работниками и покорить их себе духовно и материально. Обезьянническое перенимание приемов чуждой образованности мало может содействовать самобытному развитию духовных сил народного творчества, а еще менее благосостоянию народной массы, которой более всего добивался Крижанич. Последующая история это и доказала; русский человек не сделался менее груб, менее невежественен, беден и угнетен оттого, что Россия наводнилась иноземцами, занимавшими государственные и служебные должности, академические кресла и профессорские кафедры, державшими в России ремесленные мастерские, фабрики, заводы и магазины с товарами. Курная изба крестьянина нимало не улучшилась, как равно и узкий горизонт крестьянских понятий и сведений не расширился оттого, что владелец сделался полурусским человеком, убирал свой дом на европейский образец, изъяснялся чисто по-немецки и по-французски и давал возможность иноземцам наживаться в русских столицах засчет крестьянского труда. Русский дух не приобрел способности самодеятельного творчества в области науки, литературы, искусств оттого, что в России были иноземцы и обыноземившиеся русские, писавшие на иноземных языках для иноземцев, а не для русских; напротив, если эта самодеятельность когда-либо проявлялась, то единственно тогда, когда русский дух сколько-нибудь освобождался от иноземного давления. Только тогда и русская мысль могла творить что-нибудь имевшее цену самобытного проявления человеческого достоинства. Духовное и материальное самоподчинение иноземному влиянию не может содействовать ни развитию народного образования, ни увеличению народного благосостояния. С другой стороны, надобно также признать, что общество, долго стоящее на низкой степени образованности, не может иначе двинуться вперед по пути улучшений, как только сближаясь и знакомясь с другими обществами, которые уже стали выше его. Таким образом, если, с одной стороны, для благосостояния России и ее самобытного движения вперед, ей нужно было избегать духовного и материального порабощения от иноземцев, то, с другой стороны, для той же цели ей необходимо было сближаться с иноземцами, знакомиться с приемами их быта, потому что только это знакомство могло пробудить в русских потребность воспитания и выбора средств для достижения этой потребности. Предстояла довольно скользкая средина; удержаться на ней составляло сущность мудрости. Крижанич как мыслитель не удержался на ней. Крижанич впал в односторонность, в крайность, скажем более, в нелепость; но Крижанич был прав в тех опасениях, которые привели его к этой нелепости.
Взгляд Крижанича на старый вопрос о разделении церквей стоит - по крайней мере, с одной стороны - выше обычного в его время отношения к этому вопросу. До тех пор написаны были громадные кучи книг в защиту той и другой церкви, были принимаемы попытки примирить и согласить давние недоумения: все было напрасно. Крижанич требует того, чего бы потребовал просвещенный христианин нашего времени. Он не разбирает предметов спора, а подходит прямо к истинной причине его. Эта причина - древнее соперничество духовных властей, унаследованное еще от более древнего соперничества греков и римлян, а впоследствии сплетшееся с разными политическими явлениями, давно уже исчезнувшими. Единственный путь к тому, чтобы эта, чуждая славянам в своем источнике, причина не порождала раздора - без всяких попыток к формальному соединению церквей, всегда приводивших только к противному, - уважать обе церкви, как равно христианские, не поднимать спорных вопросов, забыть их, обратив внимание на более существенное, общее как той, так и другой церкви. И в наше время едва ли можно сказать что-нибудь более благоразумного по этому предмету. Тем не менее, однако, Крижанич не мог стать на точку вполне безразличного отношения к христианским вероисповеданиям: он все-таки более всего католик, и это в особенности заметно в его взгляде на протестантство, к которому он не может относиться с равною любовью, как к православию.
Что касается до всеславянской идеи, то ни у кого она не была выражена с такою любовью и полнотою. Крижанич первый искал будущего центра славянской взаимности в России, но вместе с тем он не впадает в политические утопии, не мечтает о всеславянском царстве под московским скипетром, не подвигает царя к нелепой мысли о завоевании славян, напротив, хочет достигнуть этого желанного единства путем сближения духовного, поставивши племенное начало руководящею нитью, требуя предпочтения славян другим иноземцам, хочет, чтобы все славяне признаваемы были за единый народ помимо всяких различий, условливаемых церковными и государственными связями. Само собою разумеется, нужна была работа веков, чтобы перевести во всеобщее сознание и приблизить к осуществлению эту великую идею. Она была еще в зародыше; ее заглушили надолго печальные судьбы славянских народов, подвергнувшихся, после Крижанича, еще большему порабощению от иноплеменников. Идея эта стала входить в историческую жизнь только в XIX веке и скоро уклонилась в различные пути, как неизбежно бывает со всеми историческими задачами. Но как бы ни расходились между собою идущие по этим различным путям - обратясь назад, они увидят в Крижаниче своего общего патриарха и найдут в его думах источник для своего примирения. То, что заявил Крижанич, остается в главной своей мысли неизменною истиною: только Россия - одна Россия может быть центром славянской взаимности и орудием самобытности и целости всех славян от иноплеменников, но Россия просвещенная, свободная от национальных предрассудков, Россия - сознающая законность племенного разнообразия в единстве, твердо уверенная в своем высоком призвании и без опасения с равною любовью предоставляющая право свободного развития всем особенностям славянского мира, Россия предпочитающая жизненный дух единения народов мертвящей букве их насильственного, временного сцепления.
--------------------------------------------------------------------------------
1. Существуют два сочинения Крижанича, относящиеся до Малороссии: одно - "Путно описание", описание пути от Львова до Москвы; другое - "Беседа с черкасом в особе черкаса". В последнем сочинении, от имени малоросса, он увещевает жителей Малороссии оставаться в верности царю и не входить в союз с поляками.
--------------------------------------------------------------------------------
2. Встреча эта была довольно характерная: Аввакум, возвращаясь из Даурии в Москву через Тобольск, хотел видеть Крижанича. Крижанич, войдя к нему, сказал: "Благослови, отче!" Аввакум закричал ему: "Не подходи, скажи: какой ты веры?" Крижанич отвечал: "Я верую во все то, во что верует св. апостольская церковь, и священническое благословение принимаю в честь. О вере готов объясняться перед архиереем, а перед тобою, который сам подвергся сомнению в вере, мне широко говорить нечего. Если не хочешь благословить, благословит Бог, а ты оставайся с Богом".
--------------------------------------------------------------------------------
3. Крижанич в своем "Обличении" касается отчасти и римского католичества. Так, он находит правильным, что на Западе читают три символа веры: апостольский, афанасьевский и никейский, а русская церковь знает один никейский. Он упоминает, что в западной церкви говорят поучения и проповедуется слово Божие, а греки давно уже перестали учить народ в Великой Руси и никогда не говорят проповеди, что прежде была принята литургия Св. Иакова, а потом, вместо нее, составили литургию Василий и Иоанн Златоуст; на Западе же в употреблении литургия Св. Петра, но теперь она изменилась. Замечая, что прежде были священники и женатые, и холостые, он не одобряет преграждения холостым людям пути к священству.
--------------------------------------------------------------------------------
4. Нельзя не обратить внимания на то, что критический ум Крижанича, в половине XVII века, признал прямо за чистую басню призвание трех братьев, Рюрика, Синеуса и Трувора, басню, которую и до сих пор некоторые ученые упорно выдают за истину. "Когда, - говорит Крижанич, - великий богатырь Владимир сделался славен поборением своих сопротивников, а еще славнее принятием христианской веры, то люди, желая его восхвалить, выдумали эту сказку, чтобы придать древность его племени". Склад имени Гостомысла не укрылся от проницательности Крижанича: "Выдумали, что некто умыслил призвать гостей на Руси; и вот сказочник дал призывателю соответственное имя: Гостомысл".
