ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА. 1635 - 1645 Посольства Песочинского и Сапеги в Москву; неудовольствия против Польши по поводу межевых дел, умаления титула и противозаконных поступков литовских купцов; мнения бояр о поступках польского правительства; переход малороссийских козаков на московскую сторону. Сношения с Швециею; первый московский резидент Францбеков в Стокгольме; взгляд московского правительства на резидентов. Несостоявшийся договор с Голштинскою компаниею о персидской торговле. Сношения с Турциею: посольство Кондырева и Бормосова, их затруднительное положение по поводу донских козаков; второе посольство Фомы Кантакузина в Москву и запись, им данная; посольство Яковлева и Евдокимова в Константинополь; третье посольство Кантакузина в Москву; посольство Совина и Алфимова в Константинополь; убиение воеводы Карамышева донскими козаками; опасность послам от них; разбой донских козаков на Каспийском море; посольство Прончищева и Бормосова, Дашкова и Сомова, Коробьина и Матвеева в Константинополь; грамота царская к султану с Буколовым; приезд Фомы Кантакузина на Дон; сборы козаков под Азов; посольство в Москву атамана Каторжного; выступление под Азов; убиение Кантакузина; взятие Азова козаками и защита его от турок; собор в Москве вследствие просьбы козаков государю взять от них Азов; козаки оставляют Азов по приказанию государя; посольство Милославского и Лазоревского в Константинополь. Неудовольствия донских козаков; их намерение уйти на Яик. Сношения с Персиею и Грузиею. Намерение государя вызвать из Дании жениха для царевны Ирины Михайловны; посольство, переводчика Фомина для осведомления о сыновьях короля Христиана IV; посольство королевича Вальдемара в Москву; посольство Проестева и Патрикеева в Данию для сватовства; их неудача; посольство в Данию Петра Марселиса, который улаживает дело; условия брака; приезд королевича Вальдемара в Москву; представление его государю; статьи, поданные датскими послами боярам; разговор королевича с государем; увещание к принятию православия: письмо патриарха к королевичу и ответ Вальдемара; неудачная попытка королевича уехать тайно из Москвы; разговор Марселиса с Вальдемаром; дело Басистова; письмо Вальдемара к царю и польскому послу Стемпковскому. Весть из Турции о самозванце Иване Дмитриевиче. Посольство князя Львова в Польшу и дело о двух самозванцах. Болезнь и кончина царя Михаила (1635-1645)

Так кончились войны, порожденные Смутным временем; гроб Шуйского с торжеством был поставлен между гробами царей московских, но гробы Годуновых остались в Троицком монастыре, ибо гроб Димитрия загораживал им дорогу в Архангельский собор. Нравственное и политическое успокоение русских людей, которое хотел произвести Шуйский внешними средствами, завершилось теперь на гробе его, привезенном из Польши. Все пошло по-прежнему, но в Смоленске, Дорогобуже и городах северских сидели польские державцы, а в земле Ижерской - шведские. Король Владислав искренно хотел мира и приязни с недавним соперником своим, царем московским, но последний не переставал присылать посольства с жалобами на подданных Владиславовых. В то время как в Варшаве московский посол князь Львов с товарищами был свидетелем присяги королевской в соблюдении Поляновского мира, польские послы - Песочинский, каштелян каменецкий, и Сапега, писарь Великого княжества Литовского, сын знаменитого Льва, были свидетелями царского крестоцелования в Москве. Мы видели, что на Поляновском съезде несколько статей, требуемых польскими комиссарами, было оставлено до того времени, как польские послы будут в Москве; на этом основании теперь Песочинский объявил боярам требование, чтоб после царя целовали еще крест в ненарушении мира бояре и жители порубежных мест, - получил отказ, потом требовал, чтоб в случае смерти одного из государей присяга возобновлялась его преемником, - и в этом получил отказ; требовал, чтоб позволено было королю нанимать ратных людей в Московском государстве, - отказано. "Это дело новое, - отвечали бояре, - прежде этого не повелось; великого государя люди ни в которые окрестные государства не хаживали служить, потому что они православной христианской веры греческого закона и если им ходить на службу в чужие государства, а попов русских с ними не будет и в церкви ходить не станут, то они будут помирать без покаяния". О вольном приезде на службу, пребывании и браках подданным с обеих сторон отказано. "Великий государь наш, - был ответ, - против всякого своего недруга стоит своими людьми, а по времени смотря, прибавляет и посторонних государств людей; теперь великий государь с великим государем вашим учинился в братской дружбе, и потому его царское величество велел отпустить приезжих иноземцев, заплатя им прямые заслуги. Если великому государю понадобятся ратные люди, тогда, смотря по мере, и мысль будет, а теперь принимать и держать у себя ратных людей без дела убыточно; польские и литовские люди в Московском государстве на русских женах прежде не женивались, потому что великое Российское государство православной веры, а в Польше и Литве люди разных вер и быть тому соединенью невозможно".

Первое затруднение, подававшее повод к пересылкам и жалобам, состояло в определении новых границ. В 1635 году отправлен был к королю посланник Юрий Телепнев жаловаться на польских межевых судей и на польских подданных, поселившихся на русских брянских землях. Ему дан был наказ: "Для того промыслу, чтоб литовские межевые судьи во всех местах земли развели и захваченные места все очистили по посольскому договору, послано с ним, Телепневым, соболей на 500 рублей: так он бы, смотря по тамошнему делу и разведав гораздо, кто из панов радных при короле властию сильнее, сулил и давал соболей, кому сколько пригоже". Но соболи не помогли; межевые дела не оканчивались, к неудовольствию московского государя, а тут еще новое неудовольствие - умаление титула. В феврале 1637 года отправлен был в Польшу князь Семен Шаховской домогаться наказания польским пограничным воеводам за умаление государева титула, также переговорить о межевых делах и о пленных. Относительно преступления пограничных державцев паны радные оправдывались тем, что эти державцы - люди ратные, а не палатные, писать не умеют, а титулы государевы широкие, упомнить их трудно. Московские послы возражали: "Отчего же с нашей стороны ничего подобного нет? Кто когда умалял титул королевский? Оттого, что по заключении вечного мира ко всем пограничным воеводам разосланы были образцовые листы, как писать королевский титул, и приказано писать по ним под великим страхом. А у вас что делается? Мартын Калиновский с товарищами в царском именованьи написал: вместо самодержец - державца всея Руси! Ясно, что умышленьем: не только Калиновскому с товарищами, но и всякому человеку это знать и рассудить возможно. Так королевское величество велел бы им за то учинить наказанье без пощады и тем свою государскую душу от греха освободил". Паны отвечали: "Мартын Калиновский и Лукаш Жолкевский государское именованье писали не по-пригожу, и за то они на сейме перед всей Речью Посполитою похулены, названы людьми простыми, неучеными, и это им за великое бесчестье и наказанье; покарать же таких людей за это нельзя, потому что они сделали это по незнанию, впервые, и бог за грехи не вдруг карает, милосердует, и государь ваш великий, христианский, набожный, милосердый, праведный государь, также над ними казни никакой не захочет, притом королевское величество вольного шляхтича мимо установленного нашего исконного вольного права карать не может без совета Речи Посполитой, а что ведется по московскому обычаю - кнутить, то дело несбыточное, в нашем государстве этого не повелось никогда. Оставим это дело: вперед ничего такого не будет, станем говорить о межеванье". Шаховской возражал: "Оставя такое великое начальное главное дело, просите вы другого дела, но межевое дело перед тем последнее, самое большое дело - государскую честь остерегать. Если вас, сенаторов, кто-нибудь назовет не по отечеству, то вы за себя стоять будете ли и что ему за то сделаете!" Паны отвечали: "Если кто назовет не по отечеству со злости, то за то как не стоять?" Шаховской: "Вы, паны-рада, за свое бесчестье хотите стоять, а великого государя нашего именованье пишут со злою укоризною, называют Михаилом Филаретовичем, Федором Михайловичем: и вы говорите, что их карать не доведется, какая же ваша правда?" Паны: "Карать не доведется, потому что сделано ошибкою, а не со злости, если же станут вперед так делать, то их будут карать". Наконец паны взяли требование послов на письме и сказали, что доложат о нем королю. Ответ последовал такой: "Так как ошибки в титуле сделаны были не хитростию, а по глупости, то царскому бы величеству те их бесхитростные вины отпустить по королевской просьбе, вины эти королевское величество на себя принимает, а как теперь с вами о государских именованьях утвердились, то королевское величество и мы, паны радные, велим царского величества именованье напечатать по-польски и разослать во все порубежные города, и тогда уже никакой ошибки не будет; если же объявится какая ошибка после первого ноября, то уже за нее будет каранье без пощады; а на сейме король станет говорить с нами со всеми, панами радными и послами поветовыми, какое наказанье положить тому, кто вперед сделает ошибку в царском титуле; что на сейме положат, то в конституции напишут и, напечатав, во все порубежные города разошлют".

Уладивши это дело, начали спор о границах черниговских и путивльских; тут между прочим паны сказали: "В старых летописцах написано, что великий князь Михаил черниговский, происходивший от Олгерда и подчиненный Литве, умер в Москве в заточенье". Послы отвечали: "Неправда: Михаил черниговский замучен в Орде; да и верить летописцам нечего, пишут их не с уложенья; как кто захочет, так и пишет, и летописец с летописцем не сходится, это не святых отец уложенье". Отпуская посланников, паны радные говорили: "Великий государь наш с братом своим, великим государем вашим, хочет быть в крепкой братской дружбе и любви, как есть с истинным прирожденным своим государским приятелем: ему и его детям государь наш всякого добра желает, также и вперед с ним и с его царскими детьми и потомками самому себе и потомкам своим братства, дружелюбности и соединения крепко желает, чтоб их обоих великих государств люди жили в покое и тишине, а поганские бусурманские народы, видя их дружбу и любовь, были в страхе и на христианских людей не посягали: мы, паны радные и урядники, за великого государя своего и за всю Речь Посполитую под присягою обещаем, что великий государь наш и мы, паны радные, и урядники, и вся Речь Посполитая ищем вседушно и со всяким прилежанием желаем, чтоб между государями нашими братская дружба и любовь множилась, а не умалялась, а ссоры и нелюбья с королевского величества стороны отнюдь не будет. Также и вас, царского величества посланников, просим: донесите это до его царского величества и боярам, и думным людям, братьи нашей, говорите усердно, чтоб они великого государя своего наводили на то, чтоб он с братом своим, великим государем нашим, был в братской дружбе и любви неподвижно".

В доказательство искренности этих желаний в июле 1637 года приехали в Москву польские посланники, Ян Оборский и князь Самойла Соколинский, с известием о намерении королевском вступить в брак с Цецилиею Ренатою, сестрою императора. Объявив царю об этом, посланники говорили: "К такому великому честному делу и браку радостному соблаговоли царское величество послов своих отправить и чрез это всему свету показать, что такими радостными потехами короля его милости брата своего истинно тешишься и радуешься. Когда, ваше царское величество, изволишь это сделать, то не только сердце короля его милости в братстве и любви к себе утвердишь, но и подчиненные вам народы возрадуются надеждою согласия и любви, и затем дай бог вовеки неподвижного покоя и тишины; король же, государь наш, также будет уметь показать перед всем светом свою неподвижную братскую любовь и крепкую вечную приязнь". Посланникам отвечали, что царь принимает это в любовь, и осведомились, когда свадьба; послы отвечали, что 6 сентября; на это бояре заметили, что срок мал, послу не поспеть из Москвы в Варшаву; посланники отвечали, что король срок отложит и будет ждать посла. Тогда царь велел советоваться о деле всем боярам, и посланникам был дан такой ответ: "Царское величество удивляется, что вы, посланники, приехали так поздно; теперь государю отправить посла своего к королевскому величеству вскоре некогда, потому что пришло время осеннее, дорога будет дурная, будут грязи, дожди и груды (кочки), поспешить послу никаким образом нельзя будет; хотя бы королевское величество и подождать захотел, все же послу не поспеть к королевскому веселью, а для дружбы и любви великий государь к брату своему пошлет посла для поздравленья, когда зимний путь станет".

Действительно, по зимнему пути были отправлены в Варшаву окольничий Степан Проестев и дьяк Леонтьев; они повезли новобрачным богатые подарки: королю - братину золотую с кровлею, с яхонтами, лалами, изумрудами и жемчугом, ценой в 2000 рублей, четыре сорока соболей на 1500 рублей да два соболя живых; королеве - золотой окладень с дорогими каменьями, ценою в 600 рублей, три сорока соболей на 935 рублей да два соболя живых. В наказе послам говорилось: "Как велит им король быть у себя на посольстве, а про королеву им скажут, что и та с королем тут же вместе будет, то отвечать, что они на посольство идти готовы, но прибавить: когда у великого государя бывают послы великих государей, то государыня царица тут не бывает, и у прежних великих государей того не бывало же; сказавши это, идти к королю на посольство. Если позовут к королеве особо, то идти, поминки явить и к руке идти, а если королева станет им говорить речь, то ответ учинить и говорить так, как бы государскому имени к чести и к повышенью и государствам его к расширенью. Если король позовет к себе обедать, то дворянам и посольским людям приказать накрепко, чтоб они сидели за столом чинно и остерегательно, не упивались и слов дурных между собою не говорили, а середних и мелких людей в палату с собою не брать для того, чтоб от них пьянства и бесчинства не было, велеть им сидеть в другой палате, а бражников и пьяниц и на королевский двор с собою не брать".

Но Проестев и Леонтьев отправлялись не для одной учтивости, не для одного показания братства и любви от царского к королевскому величеству; опять им велено было требовать наказания людям, ошибшимся в царском титуле: "Говорить о том панам-раде и на то их наговаривать всякими мерами и многими разговорами и пространными словами. А если паны скажут, что велено за непригожие письма дорогобужского дьячка поучить, а державцу Поплонского с уряду скинуть, то отвечать: про то и слышать стыдно, что за такие великие вины велено учинить малое наказанье; такое малое наказанье чинят за бесчестье простых людей, а не за государское. Бывши у короля и объявя дела по государеву наказу, для большого дела, государевой чести посланникам проситься на сейм ко всей Речи Посполитой, объявить имена тех людей, которые писали в листах царского величества именованье не по его царскому достоинству, требовать, чтоб паны-рада и вся Речь Посполитая о том порадели и тем людям учинили, смотря по их винам, казнь, а иным - наказанье жестокое. Если же не будет этим людям казни, то от таких непригожих ссорных дел между государями какому добру быть? Да и про межевое дело на сейме объявить, что оно продлилось мимо посольского договора многое время за неуступчивостию и упорством королевских судей; на Путивльский рубеж прислан в межевые судьи бискуп киевский, который в этом деле сам истец и делает, что ему надобно, в царского величества земли вступался неправдою, угождая киевским и черниговским людям, которые те земли засели. Говорить, что многие пленники не отпущены, жаловаться, что королевские посланники на возвратном пути из Москвы в Дорогобуже принимали к себе русских людей, свезли из Москвы печатного двора мастера Никиту Нестерова, которого пристав у них взял. Жаловаться на купцов литовских: по вечному докончанию купцам польским и литовским велено торговать в порубежных городах, а в Москву и замосковные города не приезжать, в Москву приезжать только с послами; также и московским купцам приезжать в Вильну и Краков только с послами. Но польские купцы, мимо договора, проезжали в замосковные города и под Москву проселочными лесными дорогами, провозили вино горячее и табак. Которые литовские купцы оставались в Москве после литовских посланников для торгу, будто не исторговались, а иные оставались для сыску пленных, и те купцы начали воровать, продавать вино и табак, и тем в людях многую смуту чинили; табак у них вынут и сожжен перед ними же, чтоб им неповадно было вперед вино и табак на продажу привозить. Литовских купцов, которые приезжали в Оскольский уезд самовольством с вином и табаком, оскольский воевода Константин Пущин ограбил; за это великий государь велел его по сыску казнить смертью, а сыну его и другим 25 человекам, которые также оказались виноваты в этом деле, велел учинить наказанье жестокое при литовских людях, которые для сыску приезжали, и грабежное им отдано. Государь наш и за обычных литовских людей-корчемников не пощадил воеводы и многих людей, а королевское величество и вы, паны радные, за большое начальное дело, за царского величества именованье, казни смертной никому учинить не велели! В Тверь приезжало двое литовских купцов, один - из Вильны, другой - из Смоленска, с вином и табаком; из Твери они высланы назад, и для обереганья послан с ними пристав; но они, отъехав от Твери 5 верст, пристава от себя отбили и поехали самовольством к Ярославлю, многие города объезжая воровством; когда приехали они в Ярославль, то их из Ярославля выслали, а они начали по деревням с вином и табаком ездить; за такое воровство они посажены в Ярославле в тюрьму и потом из тюрьмы выпущены, а заповедного товару бочка с вином у них рассечена и табак сожжен".

Посланники должны были объявить панам, что крымский хан Богатырь-Гирей послал брата, своего Нурадина на московские украйны за то, что донские козаки Азов взяли, и Нурадин в грамоте своей объявил, что с ним идут днепровские козаки: царское величество крымской грамоте не верит, чтоб королевское величество пустил запорожских козаков к крымскому царю на помощь. Если паны радные скажут, что король за то козаков смиряет, а козаки, избывая наказанья, перебегают на царскую сторону, то отвечать: "В посольском договоре не написано, чтоб перебежчиков не принимать, а что в посольском договоре не написано, о том и вспоминать непригоже". Если спросят, бывает ли у царского величества ссылка с папою римским, отвечать: "С папою римским царскому величеству ссылки не бывало и ссылаться с ним не о чем. Римская область от Московского государства далеко, между ними прошли многие государства и земли, и вперед ссылки быть не для чего". Наконец послам велено в Польше и Литве заказать мастеру написать лица порознь: лицо царя Василия Ивановича Шуйского, лицо патриарха Филарета, лицо Владислава короля и королевы.

Проестев и Леонтьев представились королю и поднесли ему поминки, которые Владислав велел положить перед собою на землю, на ковре; но послы сказали, что царского величества любительные поминки на землю класть не годится, а достойно их принять честно; тогда король велел поминки принимать ближним своим людям, которые стояли подле него. От короля послы ходили представляться к королеве. Король прислал звать их во дворец смотреть комедии, а по-русски - потеха; послы отвечали, что готовы ехать смотреть комедию, но с тем, чтоб при этом других послов и посланников не было. Пристав уверил, что никого не будет, но когда они приехали уже во дворец, то узнали, что на потехе будет легат папский; паны говорили им: "Легат живет в Варшаве для духовных дел, а не для посольских, во всех государствах дают ему с правой руки место, и вам бы, послам, тем его почтить". Но послы отвечали: "Только папину легату с нами сидеть вместе по правую руку, то мы комедии смотреть не пойдем". Доложили королю, который велел сказать послам, что по правую руку от королевы будет сидеть брат королевский Карл, бискуп Вратиславский, а по левую - сестра королевская Екатерина, а вам, послам, велено устроить место от королевны Екатерины по правую сторону. Послы согласились и в статейном списке написали, что у королевны с левой стороны сидел папин легат, а они, послы, сидели на правой стороне, от королевина и королевичева места с полсажени, вровень с королевичевыми креслами. На посольские статьи о нарушении государевой чести дан был ответ, что панам, виновным в умалении титула, сделан выговор, а об дьячках положено: если шляхтич, то посадить его на полгода в тюрьму, а если простой человек, то бить кнутом. Насчет межевых дел отвечали, что вся правда на польской стороне; о пленниках - что много пленных еще в Московском государстве; о купцах - что сами московские порубежные воеводы от литовских купцов посулы и подарки берут и грамоты проезжие дают, а в других городах, несмотря на грамоты, в тюрьму их сажают; о запорожцах - что Нурадин солгал, запорожцев в турецком войске никогда не бывало. Когда Проестев привез этот ответ в Москву, то царь послал его в Тулу к боярам и воеводам, бывшим на береговой службе, к князю Ивану Борисовичу Черкасскому с товарищами, спросить их, что их мысль? Главный воевода Черкасский отвечал государю: "Мы, холопы твои, к твоим государевым боярам и окольничему писали и выписку с ответного письма панов радных к ним разослали, каждому особый список, чтоб они подумали об этом и мысль свою отписали. И я, холоп твой Ивашка с товарищами, думали о начальном, большом деле, о твоем государском титуле, о том, какое наказание сделано Потоцкому и дьячку: паны написали неправдою, вопреки своему сеймовому последнему приговору; когда были у тебя королевские посланники, то клали перед боярами книгу печатную своего сейма, и в ней написано: кто станет после этого сейма писать твое государево имя с умаленьем, того казнить смертью; а теперь написали малое наказанье". Князь Прозоровский писал, что за государскую честь должно стоять. Иван Шереметев писал: "Как государю угодно, так и сделает, теперь о таком великом государственном деле, не при государских очах будучи, и без своей братьи мыслить больше того не уметь, а за государскую честь должно нам всем умереть". Князь Иван Голицын писал: "Которые литовские города, села и слободы поставлены на государевой Путивльской земле - всего не упамятовать, грехом своим я беспамятен, мысль мне дать на такое великое государственное дело по моему малоумию мысль моя не осяжет. А что они пишут о государевой чести, о титуле, то и нам, его государевым холопам, за наше бесчестье управа больше. А союз польский против крымцев нам не нужен: мнится мне, что никакими мерами нашим русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести, потому: пришлют черкас, будут с ними и поляки, одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских людей, не только что боярских людей, останется, кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек". Князь Дмитрий Пожарский писал к Черкасскому: "Мне, князь Иван Борисович, одному как свою мысль отписать? прежде всего нужно оберегать государское именованье; о гонцах и купцах написано в утвержденных грамотах, а про межеванье и про писцов его государская воля, как ему, государю, годно и как вы, бояре, приговорите; а хорошо, если б межевое дело бог привел к концу, чтоб ему, государю, было годно и бескручинно и всем бы православным христианам быть в покое и тишине".

Выслушавши эти ответы бояр своих, государь указал послать к королю Владиславу гонца с грамотою, в которой предлагал спорные земли измерить и поделить пополам; кроме того, царь требовал, чтоб король позволил сыскивать в Литве русских пленных. Гонцу был дан наказ: "Если будут говорить: черкасы королевскому величеству были не послушны, и королевское величество велел их за то смирить и за вины наказанье учинить, и те многие черкасы пошли в царского величества города, этим царское величество учинил брату своему, королю, нелюбовь, что таких воров и самовольников велел принять". Если король станет об этом писать к царскому величеству, то государь ваш велит ли их отдать? На это гонец должен был отвечать: "Вам самим ведомо, что в договоре не написано перебежчиков отдавать, а сколько черкас перешло, о том из городов грамоты не бывали, и слух есть, что во многие места черкасы разошлись, кроме государевых городов; а если не спросят, то самому не начинать". Король отвечал, что не может согласиться на дележ спорных земель пополам. После нескольких незначительных пересылок в феврале 1640 года приехали в Москву королевские посланники Стахорский и Раецкий. По случаю их приезда земский приказ получил память: "Ведомо государю учинилось, что литовские купцы, которые приехали теперь с литовскими посланниками, привезли с собою на продажу вино горячее и табак, продают их самовольно всяким людям и этим между людьми ссоры чинят; государь заказал всяким людям накрепко под смертною казнию, чтоб не покупали". Посланники объявили, что пишущие неправильно царский титул будут наказаны по уложенью жестоко, без пощады, но после этого объявления подали затруднительную статью о запорожских черкасах; козаки, разгромленные королевскими войсками, тысяч с 20 и больше, из разных городов и мест пошли и много людей с собою в неволю захватили, которых в разных местах продавали, например двух сыновей и двух дочерей пана Длуского и множество других людей продали или отдали путивльскому воеводе Никифору Юрьевичу Плещееву; этих людей у него отыскивали, но он не отдал и теперь держит у себя в Москве. Те же изменники козаки засели новые слободы царского величества в степях, а именно на Усерди, под Ливнами, под Яблонновом, под Новосилем, под Мценском, под Осколом, под Валуйками, под Воронежем, под Михайловом, под Дедиловом, под Гремячим, под Дудинском, под Рыльском, под Курском, под Путивлем, под Севском и под иными старыми городами царского величества. До королевского величества дошел слух, что самые большие изменники и заводчики того множества, Яцко Остреница да Андрюшка Гуня, в Азове со многими старшинами засели и живут. Все эти изменники перебежали в московские города с женами и детьми, а царское величество их жалует и на службу свою посылает, а надобно было бы, чтоб по суду божию и по указу королевского величества и колы-то те уже подгнили, на которых бы они посажены были. В докончательных грамотах написано: кто будет недруг королевскому величеству, тот и царскому величеству недруг, а подданные изменники хуже всякого недруга: так царскому бы величеству тех всех 20000 козаков со старшинами Яцкою Остреницею и Андрюшкою Гунею выдать непременно, чтоб королевское величество всему свету и всем христианским государям не жаловался". Царь отвечал Владиславу в своей грамоте, что он недоволен его решением относительно людей, которые умаляли титул: "Вы, брат наш, этим людям казни и наказания не учинили и, не спрашивая их в таких великих винах, заочно оправдали не делом, вымышляя мимо всякой правды, будто они русского письма и речи не знают". Царь по-прежнему требовал казни виновным. О запорожцах отвечал: "Пришли немногие люди, а не 20000; в докончальных грамотах не сказано, чтоб перебежчиков выдавать, а чего в докончальных грамотах не написано, того делать и вновь начинать непригоже". Таким образом, кроме неудовольствий насчет умаления титула и размежевания границ, со стороны Малороссии поднималась туча, готовая разразиться снова страшною войною.

С Швециею не было споров ни о титуле, ни о границах, ни о черкасах запорожских, а потому дружелюбные сношения поддерживались и при наследнице Густава-Адольфа, Христине. После заключения Поляновского мира единственный интерес шведского правительства в сношениях с московским состоял в том, чтобы царь позволял шведам покупать в России хлеб по своей цене. Для этого в 1634 году Христина прислала царю в подарок 10 пушек со всеми снарядами да 2000 мушкетов, ценой в 9043 рубля. В Москве после Меллера шведским резидентом был Крузбиорн, которому царь приказал давать корму по 35 рублей в месяц, а в Стокгольм в 1635 году был отправлен русский резидент, или пребывательный агент, Дмитрий Францбеков (Фаренсбах), крещеный иноземец, которому королева велела выдавать такую же сумму, какая выдавалась Крузбиорну в Москве, но писала царю, что у других великих государей не ведется агентам на корм деньги давать, не ведется для всякого неисправленья и ссоры, какая может от того приключиться, и потому королева полагается на царского величества соседское и любительное изволение, получать ли резиденту корм от своего правительства или от того, при котором он находится. Францбеков начал жалобами, что еще на дороге его во многих местах бесчестили, людишек били и рухлядь многую покрали, а в Стекольне поставили его за городом на кабацком дворе; к дворнику приходят немцы пьяные и его, агента, бесчестят; он жаловался королевиным думным людям, но те не обратили на его жалобы внимания; наконец 25 апреля 1635 года ночью пришли на двор немцы и начали его людишек сечь и посекли двух человек; на жалобу его шведские думные люди опять управы не дали, только велели мужика с двора свести, который кабак держал. Францбеков жаловался также, что в Стокгольме выдают ему с товарищами по 70 ефимков в месяц, а хлеб и всякие запасы перед московскою ценою стоят дороже вдесятеро. Он говорил об этом думным людям, но те отвечали, что и шведскому агенту 35 рублей в месяц мало в Москве и ему посылают из королевской казны в прибавку две тысячи ефимков. Королева в свою очередь жаловалась царю, что люди Францбекова так избили на своем дворе одного шведа, что тот скоро после того умер. Царь писал королеве: "Был у нас прежний ваш агент Яган Меллер, жил на Москве четыре года, корм и питье получал ежемесячно, и вы ничего к нам не писали о том, чтоб ему корму не давать; а наш агент отпущен к вам немного больше полугода, и ты пишешь, чтоб агентам на обе стороны быть на своих проторях. Пишешь, что люди нашего агента били вашего служилого человека, от чего он и умер: но задор произошел от вашего человека, который нашего человека по лицу шпагою ранил; мы вашим торговым людям везде дворы добрые отвели, а нашим торговым людям в Стекольне до сих пор двор не отведен". К Францбекову государь писал, чтоб жил смирнее, в обидных делах бил челом королеве, а сам не управлялся: "Ты оказался в чужом государстве таким дурным делом, что и слышать стыдно: самому управляться и до смерти побивать человека непригоже". Положено было, что агенты с обеих сторон будут жить на своих проторях, но Францбеков после того недолго оставался в Стокгольме: в апреле 1636 года он был отозван в Москву такою царскою грамотою: "По нашему указу велено вам быть в Швеции и проведывать всяких вестей, и, каких вестей проведаете, о том велено было вам писать к нам в Москву часто. Вы жили в Швеции немалое время, а к нам о вестях не писывали, если же и писали, то дело небольшое, и потому указали мы вам ехать из Швеции назад в Москву". Но Крузбиорн остался здесь и продолжал подавать в посольский приказ вестовые письма об успехах шведского оружия в Германии во время Тридцатилетней войны. Для доброй дружбы и любви царь велел дать ему взаймы 3000 пуд селитры, потом по верющему письму королевы Христины дано было ему взаймы 1000 рублей денег. Но в Москве тяготились резидентами, как видно из царской грамоты 1642 года к псковскому воеводе, который извещал, что в Ригу от королевы Христины приехал Петр Лоффельт, назначенный резидентом в Москву на смену Крузбиорна: "Про резидентов и агентов в мирном договоре не написано; в прошлых годах приехал к нам славные памяти Густава-Адольфа короля гонец Яган Меллер с королевскою верющею грамотою и для хлебной покупки, и по королевской верющей грамоте велено ему быть на Москве для всяких государственных дел в агентах, и был он на Москве агентом года с два, и как его не стало, то на его место приехал агент Петр Крузбиорн, а от нашего царского величества к государыне их королеве Христине в Стекольню в агенты послан был Дмитрий Францбеков для польских и литовских вестей, потому что у нас в то время была война с Владиславом, королем польским, а теперь между нами и королем Владиславом мирное вечное докончание, также и с другими окрестными государствами покой и тишина, и мы велели нашему агенту Дмитрию Францбекову из Швеции быть к нам в Москву, потому что ему там быть не для чего, и с тех пор наших агентов в Швеции нет и делать им там нечего, да и за шведским агентом, который теперь живет в Москве, государственных больших никаких дел нет, следовательно, и тому новому агенту Петру Лоффельту в наше Российское государство ехать незачем; в посольском договоре про резидентов и агентов, что им жить в наших государствах, не написано, а мимо мирного договора делать не пригоже, чтоб вечному докончанию противно не было". Крузбиорн, однако, оставался в Москве до конца царствования.

Мы видели, что при Филарете Никитиче ни англичанам, ни французам, ни голландцам не дано было дороги в Персию; но по смерти Филарета Никитича взгляд, как видно, переменился, и в декабре 1634 года заключен был договор с голштинскими послами - Филиппом Крузиусом и Отоном Брюгеманом о дозволении компании голштинских купцов торговать с Персиею и Индиею через Московское государство в продолжение десяти лет. Компания обязалась давать ежегодно в царскую казну по 600000 больших ефимков, за что пошлин она уже никаких не платила, обязалась представлять в Посольский приказ роспись своим товарам, и если которые из них понадобятся в государеву казну, то обязана отдать их туда по прямой цене. Голштинцы должны были покупать в Персии всякие товары, шелк сырой, каменье дорогое, краски и другие большие товары, которыми русские купцы не торгуют, сырого шелку в краску в Персию не давать, крашеными шелками торговле русских людей не мешать, крашеных шелков, бархатов, атласов, камки персидской золотой и шелковой, дороги всякой, кутни всяких цветов, зенденей, киндяков, сафьянов, краски крутику и мягкой, миткалей, кисей, бязи, кумачей всяких, выбойки, бумаги хлопчатой, кушаков, ревеню, корня чепучинного, пшена сорочинского, нашивок, поясков шелковых, саблей, полос, ножей-тулунбасов, луков ядринских и мешецких, поручей и доспехов всяких, ковров, попон, шатров, палаток, полстей, орешков чернильных, ладану и москательных всяких товаров и селитры, которыми прежде торговали русские купцы, - этих товаров не покупать. Голштинцы не могли торговать в России товарами, которые они будут привозить из Персии, должны везти их прямо в свою землю; если голштинцы в Персии и Индии станут покупать краску крутик и мягкую, то они не должны провозить ее мимо Российского государства, но должны отдавать в царскую казну ежегодно по четыре тысячи пудов крутику, если царскому величеству будет надобно, а если будет надобно меньше, то дать, сколько надобно, получая из казны денег по пятнадцати рублей за пуд, потому что эту краску покупают в Индии по два рубля пуд, а в Персии - по семи рублей; ревеню обязаны голштинцы давать в казну по 30 пудов да столько же чепучинного корня, отдавать их в казну и русским торговым людям по той цене, почем они в Персии станут покупать; а если голштинцы станут продавать свои товары, то должны платить пошлину. Быть в голштинской компании торговым людям из разных голштинских городов тридцати человекам, за исключением всяких иноземцев. Для обороны своих кораблей на Волге компания посылает. на десяти кораблях по 400 вооруженных людей, на каждом корабле по 40, имеет на кораблях середние и малые пушечки, ручные самопалы и всякое оружие, но эти пушки и оружие голштинцы не должны оставлять или продавать в Персии, меди никакой не должны возить туда; если случится им на пути грабеж от русских людей или иноземцев, то им того не спрашивать у царского величества; если им понадобятся прибавочные люди, то они могут нанимать русских солдат и рабочих людей, которые захотят добровольно наниматься, но чтоб только это были вольные люди, а беглых с собою на кораблях на низ не возить.

Корабли строить в земле царского величества и лес покупать у царских подданных вольною торговлею, плотников нанимать царских подданных охочих людей, и от этих плотников корабельного мастерства не таить; к ворам не приставать, лиха на государя не мыслить, что узнают дурного - извещать; костелов своей веры в данных им местах и купленных не строить, божию службу совершать в домах, папежской веры попов и учителей и никаких латинской веры людей с собою в Российское государство не привозить и тайно у себя не держать, под страхом смертной казни. Если компания в котором году не заплатит выговоренной суммы, то взять на ней за то вдвое; а если царскому величеству торговля компании будет не прибыльна, то вольно ему, выждав года два или три, а по большой мере пять лет, отказать и герцогу Фридриху голштинскому за то на него нелюбья не держать.

Предложение было принято, голштинские послы съездили в Персию, получили позволение от шаха, и было постановлено, чтоб десятилетний срок компании считать от дня их возвращения из Персии в Москву, т. е. от 2 января 1639 года; по истечении семи месяцев от этого срока, т. е. 2 августа 1639 года, они обязались внести половину годовой суммы в казну царскую, если бы даже голштинские товары и не прибыли к этому времени в Ярославль. Когда это дело было улажено, голштинские послы подали жалобу, что именитый гость Василий Шорин был у бояр и говорил им сверх иных страшных речей и то, будто у герцога голштинского денег нет и заплатить уговорной суммы он в царскую казну не может, послы его у русских и немецких людей деньги занимают на еду; бояре отвечали Шорину и товарищам его, что они много врут, подали бы свои речи на письме, которое будет представлено царскому величеству. Послы объявили, что речи Шорина и товарищей его бесчестят герцога голштинского, и они, послы, об этом молчать не могут и требуют наказания Шорину. Кроме Шорина, послы жаловались на дьяка Назарья Чистова, который объявил послам, что царь без его Назарьевой думы ничего не решит о персидской торговле; послы посулили ему 2000 ефимков, поставили поруками иностранных гостей Петра Марселиса и Андрея фон-Рингена, кроме того, дали в заклад запону в 3000 ефимков, но когда Марселис принес ему 2000 ефимков, чтоб выкупить запону, то Чистой стал просить 3000, и когда послы отказали, то начал грозить им, запону удержал у себя и стал вместе с Шориным и его советниками умышлять против голштинцев, писать неправедные и позорные челобитья. Но Чистой заперся, что никакой запоны не брал, и послы уехали, не получивши удовлетворения. После отъезда их голштинский агент Демушерон явился к боярам и объявил, что герцог его просит царское величество пропустить в Персию голштинского посла с товарами на 80 возах, за что компания заплатит в царскую казну 25000 цесарских ефимков, а когда назад привезут в Москву купленные в Персии товары, то еще заплатят 25000 ефимков. Бояре отвечали, что это дело несхожее, не заплатя уговорных ефимков, договариваться вновь мимо дела; он бы, агент, объявил, какие товары из Голштинской земли теперь с послами на 80 возах повезут и что за пропуск их дадут, и прежние уговорные ефимки, 300000, теперь заплатят ли, потому что срок уже прошел, а денег не заплачено, а без этого прежнего платежа пропустить непристойно и вперед верить нечему. Агент отвечал, что повезут сукна, ефимки и другие товары, а какие именно, не знает, уговорным же ефимкам платеж будет, когда с шахом нынешние послы утвердятся. Бояре запросили 100000 ефимков за пропуск, обещая дать за это подводы до Москвы, а от Москвы до Астрахани - суда и гребцов; агент давал только 60000, бояре согласились, и царь уведомил об этом герцога своею грамотою в марте 1640 года, объявляя, однако, что уговорные ефимки должно заплатить по посольскому утверждению; в этой же грамоте Михаил жаловался на голштинских послов: "Послов твоих какая правда, будто они в посуленых ефимках дали Назару Чистову запону в 3000 ефимков, но они пришли к нам, великому государю, посольским обычаем, так им, мимо бояр наших и думных людей, промышлять тайно и подкупать таких наших обычных людей не следовало, и тебе, Фридерику князю, довелось вины класть за такие неправды на своих послов, а бояр наших и думных людей не бесчестить". В сентябре гамбурец Петр Марселис подал в Посольский приказ грамоту от герцога голштинского к царю; герцог писал, что посол его Отон Брюгеман заключил договор мимо его, герцогского, наказа и писем, которые он утаил от своего товарища, за что и казнен смертию, а заключенного им договора он, герцог, никак подтвердить не может; точно так же ложно и последнее предложение о 80 возах товаров, сделанное агентом Демушероном по тайному письму Брюгемана, и так как Демушерон умер, то на его место назначается датский прикащик, Петр Марселис, которому и дан подлинный наказ, как уговариваться насчет персидской торговли. Царь отвечал герцогу: "То твоя, Фридриха князя, какая правда? Ты дело послов своих, договорные письма утверждал сам и закреплял своею рукою и печатями; посол у тебя был большой Филипп Крузиус, а Брюгеман был с ним в товарищах, и верено во всем твоей княжеской руке и печати и посольскому договору, а ты хочешь это дело нарушить мимо всякой правды. Нигде не ведется, чтоб утвержденные с обеих сторон договоры назад отдавать, а если такое великое утвержденье не крепко, то вперед чему верить и чем больше того крепиться? А нам, великому государю, от этого дела никак не отступаться". Герцог отвечал, что он хорошо знает, как вести себя с христианскими государями, которые в дружбе и свойстве с ним находятся, и потому пусть царь не велит вперед писать ему таких писем; у всякого государя могут быть неверные слуги, которые преступают свое полномочие, и государь за это не отвечает; что же касается до персидского дела, то он, герцог, отлагает его до другого, более удобного времени. Тем дело и кончилось.

С Польшею и Швециею был вечный мир, и близкого разрыва не предвиделось: постарались избежать и разрыва с страшными турками. Мы оставили турецкие дела с тех пор, как султан Осман присылал Фому Кантакузина с предложением воевать вместе Польшу. В 1622 году вместе с турецкими посланниками государь отправил в Константинополь своих посланников Ивана Кондырева и дьяка Бормосова. Приближаясь к Дону, посланники дали знать в Москву: "Ждем себе задержанья многого на Дону, потому что донской атаман Епиха Радилов, приходя к нам, говорил: "Призывали меня в Москве к боярам, и бояре приходили на меня с шумом, меня и войско все лаяли и позорили; а наше войско - люди вольные, в неволю не служат, и вы, посланники, на Дон идете к началу, как войско изволит, так над вами и сделают". Посланники доносили, что на Дону живут черкасы запорожские, возвратившиеся с Черного моря; что в козачьих городах нашли они, посланники, волжских воровских козаков, атамана Богдана Чернушкина с товарищами человек с 50, ходят в рубашках тафтяных, в кафтанах бархатных и камчатых, а были они на море и громили персидские суда; донской атаман Епиха Радилов взял их с собою на низ, и когда посланники сказали ему, чтоб он таких воров к себе не принимал, то Епиха отвечал: "Если их не принимать, то они познают чужую землю". Когда посланники приехали в козачьи юрты, то нашли их почти пустыми: козаки отправились на море, да и оставшиеся козаки вместе с атаманом Епихою Радиловым поехали также на море в присутствии посланников. Козакам, однако, не хотелось потерять и царского жалованья, и потому атаман Исай Мартемьянов присылал сказать Кондыреву, что они, козаки, стоят на морском устье, дожидаются турецких караванов, чтоб не пропустить их в Азов, и что скоро будут в Монастырский городок, где остановились посланники, так чтоб они их дожидались и никому царского жалованья не отдавали. Козаки действительно возвратились в Монастырский городок, но когда посланники в их кругу объявили обычное царское требование, чтоб они жили с азовцами мирно до возвращения их, посланников, из Константинополя, то козаки отвечали, что они государеву жалованью рады, но с азовцами, не управившись, помириться не могут, почему нельзя скоро отпустить туда и посланников. Давши такой ответ, козаки взяли у посланников жалованье, деньги, сукна, хлебные и пушечные запасы и вино вместе с судами, на которых эта казна была привезена, запасы из судов выгрузили, положили у часовни середи площади, а суда из реки выволокли к себе на берег. Посланники велели сказать им, чтоб они запасы устроили где-нибудь на другом месте, а не на площади, чтоб турецкие люди про запасы не знали, да и судов бы к себе не брали. Козаки отвечали, что, кроме площади, запасов положить негде, а судов они прежде никогда с Дону не отпускали. Пробыв только один день в Монастырском городке, козаки опять отправились на море, в 50 стругах, а в струге человек по 30 и 40, с ними вместе отправились приезжие люди из Белгорода, Курска, Оскола, Путивля, Ливен, Ельца и московские торговые люди, приехавшие на Дон с товарами. На морском устье козаки сошлись с турецкими караванами, шедшими в Азов, бились с ними, взяли корабль, две комяги и с добычею возвратились в Монастырский городок; шли они к себе в курени мимо стана турецких посланников и показывали им погромную рухлядь, стреляя из ружей. Тщетно посланники говорили им, чтоб помирились с азовцами, козаки отвечали: "Если азовцы пришлют к нам, то, может быть, и помиримся, а сами не пошлем, ссылайтесь с ними вы мимо нас". Посланники отправили в Азов сына боярского объявить о своем приезде. Посланный возвратился с известием, что азовцы приходили к нему с великим шумом и говорили: "Пусть посланники придут в Азов: мы с ними управимся!" Но азовские начальные люди дали знать посланникам, что прежние посланники, идя в Царь-град, замиряли козаков с азовцами; так хотят ли козаки помириться и теперь? Посланники обратились с этим вопросом к козакам, и те отвечали, что они с азовцами помирятся и их, посланников, в Азов отпустят, когда товарищи их придут с моря, а товарищей их теперь на море человек с тысячу и больше. Вскоре после этого, 8 августа, пришли с моря донские и запорожские козаки в 25 стругах, человек 700, под начальством запорожского атамана Шила и рассказывали, что они были за морем, от Царя-града за полтора днища, повоевали в цареградском уезде села и деревни и многих людей посекли, но из Царя-града высланы были на них каторги, и турки побили у них человек с 400. После этого козаки отпустили посланников в Азов; в Кафе Кондырев уверял пашу по обычаю, что если козаки вперед станут ходить на море, то государь из дружбы к султану стоять за них не будет; паша отвечал на это: "Донских козаков каждый год наши люди побивают многих, а все их не убывает, сколько бы их в один год не побили, на другой год еще больше того с Руси прибудет; если б прибылых людей на Дон с Руси не было, то мы давно бы уже управились с козаками и с Дона их сбили".

В Константинополе посланники нашли страшную смуту: султан Осман был убит янычарами, и на его место был возведен дядя его - Мустафа; в Багдаде встали за это на янычар и перерезали их; услыхавши о судьбе своих собратий в Азии, константинопольские янычары взволновались; паши прямо велели объявить посланникам, что теперь им не до них. Но этого мало: на посольский двор явились янычары с жалобою, что козаки погромили их корабль с товарами, и требовали, чтоб посланники заплатили им за убытки, посланники не велели пускать их к себе; тогда янычары стали шуметь и браниться, кричали: "Даром мы вам этого не спустим, приходите все с обманом, а не с правдою, козаков на море посылаете, корабли громить велите, здесь в Царе-граде невольников крадете; и за это станем у вас резать нос и уши". Янычары вошли в посольские комнаты, искали всюду невольников, пересматривали рухлядь и, не нашедши ничего, ушли с бранью. Посланники послали жаловаться визирю на такое бесчестье; визирь отвечал: "Теперь мне не до послов, хотят меня переменить". Действительно, визирь был сменен. Новый визирь Гуссейн прежде всего потребовал у посланников шубы лисьей черной да соболей добрых на шубу. У посланников шуб не было, и они послали одни соболи; визирь рассердился и встретил их укорами за козацкие разбои; посланники жаловались, что им уже недель с пять корму не дают: визирь отвечал: "Вам и без корму можно быть сытым, соболей у вас много, а мне ничего не пришлете, соболи у вас родятся на Москве и с Москвы ходят во все государства; в Литве соболей не родится, приходят из Москвы, а литовский посол прислал мне сороков с 50 и больше: так вам бы промыслить, купить мне соболей хотя сороков с 20 или больше". Посланники отвечали, что у них соболей нет, все они роздали прежнему визирю и султановым ближним людям; а если он, визирь, государевым делом станет промышлять, то они хотя займут, а соболей ему еще промыслят сорока два или три. Визирь обещал промышлять государевым делом. Посланники отправили к нему три сорока соболей, но он рассердился, соболей не взял и сказал: "Еще они в Царе-граде живут не долго, а как поживут года с два или с три, то дадут мне и не в честь столько же, сколько литовский посол дал". Посланники прибавили еще пять сороков, ценою в 200 рублей, да и дворецкому визиреву послали подарки. Визирь удовольствовался, и посланники были отпущены с ответом, что султан Мустафа помирился с литовским королем, хочет быть в мире и с московским государем и азовцам запретить нападать на московские украйны; если же литовцы договор нарушат, если запорожцы выйдут в море хотя на одном стругу, то султан немедленно начнет с королем войну и даст знать государю в Москву. Французский посланник де Сези был очень рад, что Кондырева отпустили ни с чем. Поведение этого посланника представляет любопытное явление в истории европейской дипломатии. В описываемое время христианнейший король, борясь с своими протестантами внутри страны, не усомнился соединиться с протестантскими державами Северной Европы, чтоб противодействовать опасному для Франции усилению габсбургского дома; король польский был в союзе с этим домом, следовательно, французский посланник в Константинополе должен был действовать против Польши. Но де Сези прежде всего был ревностный католик; ему ужасна была мысль, что если турки в союзе с Москвою и Бетлем-Габором трансильванским одолеют Польшу, то польские протестанты могут воспользоваться этим и провозгласить королем своим Бетлем-Габора, протестанта. Вот почему он старался уверить свое правительство, что Франции нечего опасаться союза Польши с Австриею, ибо народ польский питает сильное нерасположение к последней, что, следовательно, нет нужды поднимать турок на Польшу. С другой стороны, де Сези хлопотал о свержении константинопольского патриарха Кирилла, в котором видел деятельного противника католицизму; он доносил Людовику XIII, что Кирилл - опасный еретик, кальвинист, который имеет одну цель - истребление католицизма и распространение кальвинизма в Греции и на всем Востоке, что для этого Кирилл назначает на свое место одного из своих родственников, который изучал кальвинизм в Англии. В 1623 году де Сези удалось свергнуть Кирилла, но через несколько месяцев Кирилл опять успел занять свой прежний стол, и де Сези продолжал враждовать с ним; по его донесениям, Кирилл напечатал в Виттемберге под именем ученика своего Захария и распространил по всему Востоку наставление, наполненное мнениями кальвинскими и лютеранскими.

В Кафе ждала посланников беда: сюда дали знать из Азова, что донские козаки вышли в море; посланников по этим вестям задержали. Кафинский народ грозился их убить; но вести о козаках не подтвердились, и посланников отпустили из Кафы; но когда они пришли в Керчь, то под этот город явились 1000 донских козаков в 30 стругах, стали против города, взяли комягу; в городе встало волнение, посланников схватили из корабля, повели в город и засадили в башню, грозя убийством. Кондырев послал сказать козакам, чтоб они сейчас же шли назад на Дон, иначе их, посланников, убьют; козаки отвечали, что им без добычи назад на Дон не хаживать, и пошли мимо Керчи на Черное море, за Кафу. Посланников выпустили из башни, но велели им ехать степью по черкасской стороне. Под черкасским городом Темрюком пришли на них запорожцы с криком, что донские козаки, идучи мимо Темрюка, погромили комяги, взяли в плен сына таманьского воеводы и отдали его на ок.уп за 2000 золотых: так посланники сейчас же отдали бы эти деньги, иначе их убьют. Турецкий посланник и азовский воевода, провожавший посланников, вступились было за них; но козаки поворотили и посланника и воеводу назад в Кафу, а Кондырева с товарищем оставили в Темрюке и посадили в башню. Тогда воевода и посланник дали им подарки и едва уговорили отпустить всех из Темрюка в Азов. Потом в степи посланники должны были отбиваться от ногаев, причем брат второго посланника Бормосова был взят в плен; ногаи кричали, что весною приходили на их улусы донские козаки, побрали жен их и детей, лошадей и животину; так если козаки отдадут полон назад, то и они отпустят пленников: насилу азовский воевода и турецкий посланник уговорили их отдать пленника.

После таких приключений посланники добрались наконец до Азова, но не на радость: только что они успели расположиться на посольском дворе, как ворвались туда азовские люди с криком и угрозами: одни кричали, что посланников надобно убить, другие - что обрезать нос и уши и отпустить на Дон, потому что донские козаки не перестают разбойничать и теперь стоят на Донском устье, дожидаются каравана из Кафы. Посланники написали на Дон, чтоб козаки помирились с азовцами и свели свои струги с устья Дона, иначе их, посланников, убьют в Азове. Козаки исполнили это требование, прислали мириться, но не согласились в условиях: когда в Азове узнали, что козаки не мирятся, то к посланникам в окна полетели каменья и бревна, наконец козаки согласились помириться, как хотели азовцы, и посланников выпустили из Азова.

Осенью 1627 года приехал в Москву в другой раз грек Фома Кантакузин в послах от султана Мурада IV. Султан писал царю: "Вам бы попомнить прежнюю дружбу и любовь и быть с нами в сердечной дружбе и в любви и в послушании, как были предки ваши; о прямой своей сердечной дружбе к нам отпишите и послов своих к нам с грамотами посылайте без урыва, и если вам нужна будет какая помощь, то мы вам станем помогать". Кантакузин (выучившийся говорить по-русски без толмача) объявил Филарету Никитичу, что султан Мурад хочет государя Михаила Феодоровича иметь себе братом, а его, святейшего патриарха, хочет иметь отцом: они, государи, будут между собою два брата, а ты, великий государь, будешь им отец, и никто их братской любви не может разорвать. Цель такой братской любви была прежняя: воевать вместе землю короля Сигизмунда. Филарет Никитич отвечал: "У сына моего с султанами Ахметом, Османом и Мустафою ссылка о дружбе была без урыву, и никакой помешки дружбе их не бывало; а с султаном Мурадом у сына нашего ссылки не бывало, потому что случилась помешка от воровства крымского калги Шан-Гирея, который побил наших послов, ехавших к султану Мустафе. Узнавши о воцарении Мурада, сын наш хотел послать его поздравить, но не послал затем, что не знал, куда посылать: на Азов послать опасно, чтоб и над этими послами Шан-Гирей не сделал того же, что над прежними, а морем послать было нельзя, потому что во всех немецких государствах была война. А сын наш с Мурадом султаном в дружбе и любви хочет быть больше прежнего; Шан-Гирей вместе с русскими послами побил также и турецких и, что взял у них казны, отослал к шаху: так за это сыну нашему на султана Мурада сердиться не за что, случилось это не по султанову приказанью, а с королем Сигизмундом за его неправды сыну нашему в мире и дружбе никакими мерами быть нельзя, не отомстивши ему за его неправды". Кантакузин продолжал: "Когда я был у вас в первый раз и о чем ни говорил, то все польскому королю сейчас же стало известно; какие-то люди из Москвы писали ему, это нам известно подлинно, только не знаем, кто писал". Филарет Никитич, не отвечая на это, обратил разговор на неисправность в титуле, все султан пишет королю Михаилу Феодоровичу вместо царю. Посол кончил просьбою, чтоб государь запретил донским козакам нападать на турецких людей и земли; Филарет Никитич отвечал обычною речью, что на Дону живут воры и государя не слушают. По окончании посольских речей Филарет Никитич начал расспрашивать Кантакузина, как давно султан Мурад царствует, сколько ему лет, каков возрастом и какой был веры, также и паши какой были веры? Кантакузин отвечал, что Мурад сидит на государстве четвертый год, лет ему семнадцать, возрастом велик и дороден и смышлен, был греческой веры, потому что мать его была за попом, очень смышлена, и султан ее слушается. Визирь Гассан-паша греческой веры был, султан его слушает и жалует, другой визирь, Резен-паша, также греческой веры.

После этих разговоров с Кантакузиным взяли запись: "Целую животворящий крест за великого государя своего Мурада султана на том, что государю моему с великим государем царем Михаилом Феодоровичем быть в дружбе, любви и братстве навеки неподвижно, послами и посланниками ссылаться на обе стороны без урыва; государь мой будет помогать царскому величеству ратями своими на недругов его и на польского короля стоять заодно; крымскому царю, ногаям и азовским людям на Московское государство войною ходить не велит; в грамотах своих царского величества именованье велит писать сполна". Кантакузин требовал, чтоб царь с своей стороны целовал крест на подобной же записи, но ему отказали на том основании, что если государь поцелует крест, то это пронесется в окрестных государствах.

Вместе с Кантакузиным в 1628 году отправились в Константинополь царские послы - дворянин Яковлев да дьяк Евдокимов - и повезли по обычаю донским козакам жалованье: 2000 рублей денег, сукна и разные запасы. По-прежнему послы узнали на Дону, что козаки под начальством атамана Ивана Каторжного промышляют на море над турскими людьми и что козаки живут с азовцами не в миру. По обычаю послы потребовали от козаков, чтоб они помирились с азовцами и свели своих товарищей с моря; козаки отвечали: "Помиримся, турецких судов, сел и деревень громить не станем, если от азовцев задору не будет, если на государевы украйны азовцы перестанут ходить, государевы города разорять, отцов наших, матерей, братью, сестер, жен и детей в полон брать и продавать; если же азовцы задерут, то волен бог да государь, а мы терпеть не станем, будем за отцов своих, матерей, братью и сестер стоять. И в том волен бог да государь, что наши козаки с нужды и бедности пошли на море зипунов добывать, стругов с 30, до вашего приезда, не зная государева нынешнего, указа и жалованья, а нам послать за ними нельзя и сыскать их негде, они в одном месте не стоят". Пришел Каторжный с моря и объявил, что турки погромили его под Трапезунтом. Помирив козаков с азовцами, послы отправились в Константинополь, встречены были очень ласково, но пришли вести из Крыма, что донские козаки напали на Крым, взяли и выжгли два города - Карасу и Минкуп. Обращение переменилось, и на отпуске визирь сказал послам: "Ступайте поздорову, хотя бы вас и не следовало так отпускать за ваших людей, козаков унимайте и государю своему известите, чтоб их унял, а не уймет, то доброго дела не будет". Послы отвечали: "Если царь велит нас отпустить с добрым делом, то сделает хорошо; а если бы над нами за козаков какое дурно сделал, то этим бы себе нечесть сделал, и так дурна и тесноты много, а неведомо за что; если за козаков такая нам теснота, так за это не за что нас теснить и голодом морить; если козаки на море воруют, то пиши на них к великому государю нашему, и великий государь наш станет их от воровства унимать, а нас не за что теснить и морить голодом".

В мае 1630 года приехал в Москву в третий раз Фома Кантакузин с объявлением, что султан уже послал рать свою на днепровских козаков, и с просьбою, чтоб царь с своей стороны наступал на польского короля, султан просил также, чтоб царь отправил и в Персию свое войско, которое должно там соединиться с турецким; наконец просил унять донских козаков. Филарет Никитич отвечал послу, что царская рать на Польшу будет готова, ибо государь, сын его, до перемирных лет польскому королю терпеть не будет. Посол объявил, что султанов сердарь с войском стоит на Узе совсем наготове и ждет московского гонца с грамотами: как только гонец приедет с указом, так сердарь и пойдет на польского короля весною по траве. Филарет Никитич заметил тут об одном неприятном обстоятельстве: шведский король Густав-Адольф заключил с польским королем перемирие, но зато, прибавил патриарх, теперь у поляков с черкасами бои великие за веру: поляки черкас хотят привести в папежскую веру, а черкасы не хотят отстать от своей христианской веры, и за то между ними великие бои. Шведский Густав-Адольф король завел войну с цесарем, и с шведским королем вместе стоят на цесаря короли английский, датский и французский, да Голландские штаты, а цесарю помогать хочет польский король: так от этого перемирье между Швециею и Польшею непременно разорвется. Кантакузин отвечал, что неправды поляков во всех государствах ведомы и многие поляки прямят султану Мураду, а из Киева Русь и кальвины присылают к султану с тем: как придут в Литву турецкие ратные люди, то они, Русь и кальвины, будут с ними вместе на поляков готовы. Потом Филарет Никитич расспрашивал посла о донских козаках; Кантакузин отвечал: в прошлом, 1626 году донские козаки с запорожскими черкасами разгромили монастырь Иоанна Предтечи, на море, от Царя-города верст с 200, и много казны взяли; султан послал на них воевод, которые отняли у козаков семь стругов и привели в Константинополь; султан велел расспросить пленных, по чьему приказу ходили они войною на то место, и козаки сказали, что они ходят воевать сами по себе, а царского повеленья на то нет; султан велел всех их казнить. Посол прибавил, что наши сердятся на московского государя за донских козаков, но Капитан-паша ему радеет и даже предлагает давать донским козакам жалованье с обеих сторон, и с московской и с турецкой, чтоб войны от них и ссоры между государями не было, или даже перевести их на Мраморное море.

Вместе с Кантакузиным в июле того же года отправлен был в Константинополь посол Андрей Совин и дьяк Алфимов. Совин повез донским козакам грамоту, в которой им приказывалось идти на польского короля в сход к турецким пашам, стоящим на Узе. Козаки, прочтя грамоту, отвечали послу: "Исстари при прежних государях не бывало, чтоб нас, козаков, на службу в чужие земли одних без государевых воевод посылали; кроме московского государя, чужим государям мы, атаманы и козаки, никогда не служивали; а турским людям никто так не грубей, как мы, донские козаки, и у нас с турскими людьми какому быть соединенью? Мы им сами грубнее литовских людей. Если государи укажут нам идти на польского короля без турецких пашей с своими государевыми воеводами, то мы на государскую службу идти все готовы; на море ходят черкасы запорожские, а мы, донские козаки, на море не ходим, пишут, на нас затевая, азовцы по недружбе, а хотя бы мы и ходили на море, то нам прокормиться другим нечем, государского жалованья нам не присылывано давно и теперь не прислано". В провожатых у послов был воевода Иван Карамышев; из Москвы и из Валуек на Дон пришли вести, что этот Карамышев сам напросился на Дон козаков побивать и вешать; по этим вестям козаки бросились с пищалями и рогатинами к воеводе, прибили его до крови, выволокли из струга и повели к себе в круг. Послы вступились в дело, говорили козакам, чтоб они не убивали воеводу, не верили затейным речам, а писали бы об этом в Москву к государям. Козаки отвечали бранью и угрозами. "Нам дело не до вас, - кричали они послам, - ступайте к себе в стан, пока и над вами того же не сделаем". Карамышева втащили в круг, били саблями, кололи рогатинами, поволокли за ноги к Дону и бросили живого в реку, но послов отпустили спокойно в Азов.

Московские послы приехали в Константинополь, когда уже польский посол успел заключить мир с турками, а с другой стороны, персияне брали верх над последними в Азии; наконец крымский хан присылал с вестями, что на весну донские козаки, сложась с черкасами, сбираются выйти в Черное море. Поэтому визирь отвечал Совину и Алфимову: "Теперь у нас недруги не одни польские люди, со всех сторон недругов у нас умножилось, и нам теперь не до поляков, управиться нам с ними за их неправды не время". В очень учтивых выражениях, но в том же смысле отвечал государю и султан в своей грамоте.

Послы отправились назад и, не доезжая до Кафы, встретились с донскими козаками, от которых насилу ушли; в Кафе встречены они были очень дурно: народ с шумом подходил к судну, где находились послы, и рвался на него с тем, чтоб убить Совина и Алфимова за воровство донских козаков; насилу их уняли: с одной стороны, приходили в Кафу вести, что донские козаки погромили Синоп с окольными селами и деревнями, потом пошли к Царю-городу и громили места верст за сто от него; с другой стороны, пришли в Кафу из Азова два судна с русскими пленниками, которых взяли азовцы в украинских московских городах, Воронеже, Валуйках, Осколе, Белгороде, Ельце и Курске. В Керчи послам был точно такой же прием от народа, что и в Кафе; а в Азове послы нашли царскую грамоту, в которой говорилось, чтоб они до государева указа на Дон не ходили, потому что донские козаки хотят их убить. Действительно, юртовский астраханский татарин, приехавший с Дона, рассказал послам, что после убийства Карамышева и отпуска их послов в Азов съехались козаки с моря и из городов всем войском, шумели на атамана Волокитку Фролова: "Ты-де у нас отпустил послов! Все равно уже мы заворовали; побить было всех, а как они будут назад из Царя-города, то мы их и тогда побьем, все равно наша служба государю не во что, выдает нас в руки недругам нашим, турецким людям; хотя с Москвы пришлют на нас и сто тысяч, то мы не боимся, даром нас не возьмут, сберемся в один городок и помрем все вместе, а если государь сошлется с турским и крымским царями и придут на нас ратные люди со всех сторон, то мы отойдем к черкасам в Запороги, они нас не выдадут". И в самом деле послали сказать днепровским козакам, что если придут на них из Москвы ратные люди, то чтоб их не выдали и приходили к ним на помощь тотчас; а сами приговорили изо всех городов собраться в один, боясь прихода на себя царского войска. В это время приезжали на Дон из украинских городов торговые люди покупать погромную рухлядь, которую козаки привозили из-за моря, и при этих мужиках козаки грозились часто на послов: "Ушли-де они у нас, сюда едучи, но не уйдут, назад едучи, непременно всех их побьем". А лазутчики у них во всех украинских городах. Наконец несчастные послы были выручены из Азова московскими ратными людьми, посланными на Дон под начальством князя Борятинского.

В 1632 году донские козаки на Черное море не ходили; зато пошли на Яик и вместе с тамошними козаками выплыли на Каспийское море и погромили береговые персидские области. Летом того же года, когда Шеин готов был выступать в поход под Смоленск, дворянин Афанасий Прончищев и дьяк Бормосов отправились послами в Константинополь и были приняты с большою честию. Послы объявили визирю, что донские козаки в 1632 году на море не ходили и крымских улусов не громили, теперь многие из них пошли на государева недруга, польского короля, и с азовцами мирны, но азовские люди приходили войною на государевы украйны, а потом приходили войною крымские многие люди. Послы объявили также, что царское величество послал рати свои на польского короля, и Мурад-султан писал бы в Польшу, чтоб там посадили королем друга царского, шведского короля Густава-Адольфа, за его правду и любовь к государю царю. Визирь отвечал: "Думаю, что шведский король и сам не захочет быть на Литовском королевстве; был у нас шведский посол, и при нем пришла весть, что польского короля Сигизмунда не стало; я дал ему об этом знать и спрашивал, не думает ли он, что король его будет искать Польского королевства; посол думал долго и сказал: "Может быть, в прежнее время король и стал бы искать Польского королевства, до войны с цесарем, а теперь - не думаю, потому что над недругами его бог руку возвысил высоко во всем". Да у нас, продолжал визирь, весть подлинная, что выбрали на Литовское королевство королевича Владислава. Послы отвечали: "Если королевича Владислава в короли выбрали, то и от него Мураду-султану правды никакой не будет ни в чем, и он станет так же делать, льстить во всем, как и отец его. И теперь Владислав пришлет сюда послов объявить султану о своем избрании, и литовские послы по прежнему своему обычаю станут молить, сулить казну многую, да не дадут ничего, верить им ни в чем нельзя: что ни говорят, все лгут". Визирь сказал на это: "Мы и сами про неправды литовских людей и лукавство их знаем, а если литовские послы, будучи здесь, станут в чем-нибудь лукавствовать, то это узнать можно". Наконец послы предложили, что государь их отправит послов своих в Персию, чтоб помирить шаха с султаном, если султан будет стоять с царским величеством заодно на польского короля. На это визирь промолчал.

Прончищев и Бормосов всю зиму прожили в Константинополе; весною визирь объявил им, что будет султана уговаривать, чтоб послал из ближних мест войско свое на Литовскую землю этим же летом. А при отпуске послам объявили, что султан приказал крымскому хану и Кантемир-мурзе из Белгорода идти войною на Литву с крымцами и ногаями; пленников, захваченных в 1632 году на Руси, велено всех отпустить; кроме того, на Литовскую землю на войну велено быть готовыми Абазе-паше с турецкими людьми да молдаванам, волохам и буджакским татарам. Но только что Прончищев и Бормосов сели на корабль, как пришла весть в Константинополь, что донские козаки на 25 стругах вышли на Черное море, в Кафинском уезде повоевали села и деревни, на море взяли два корабля. От визирева запроса по этому делу послы кой-как отделались, но когда корабль их принесло бурею к Синопу, то жители его пришли с шумом к ним на корабль, крича, что десять дней тому назад донские козаки приходили к городу Иконии, взяли его, выжгли, людей побили и в плен побрали, что жители со всей Анатолийской стороны идут в Царь-город бить челом султану, что от донских козаков вперед в тех местах жить нельзя, приходят на них войною каждый год, города берут, села и деревни жгут, а из Москвы послы ходят в Царь-город беспрестанно, будто для доброго дела, а ходят они все для лазутчества, в городах крепости всякие рассматривают и козакам потом рассказывают, а козаки потому и на море ходят. Послы отвечали синопцам, что не могут быть донские козаки, а должно быть запорожские черкасы; синопцы сказали на это, что они донских козаков от черкас отличить умеют, а от московских послов добра никакого нет. В Кафе чуть не убили послов за тот же подвиг козацкий.

На смену Прончищеву и Бормосову приехали в Константинополь летом 1633 года двое других московских послов, дворянин Дашков и дьяк Сомов. Они начали дело жалобою, что крымский хан Джанибек-Гирей, наруша свою шерть, в прошлом году посылал своих людей на московские украйны, что теперь с ними, послами, встретились в степи тысяч восемь азовских и ногайских людей, пошли войною на государевы украйны, напали на них, послов, приступали к их обозу два дня и две ночи; подлинно известно также, что крымский хан хочет сам идти или сына своего послать на государевы украйны по наущению из Литвы: поэтому послы требовали, чтоб султан велел сменить крымского хана. Потом послы получили грамоту из Москвы, что в июле 1633 года крымский царевич с семнадцатью мурзами напал на московские украйны, переправился через Оку, приступил к Серпухову. По получении этой грамоты послы еще сильнее начали настаивать на смену хана; визирь отвечал, что к хану послан приказ идти немедленно со всею ордою на Литву, несмотря на зимнее время, и если он не пойдет сейчас же, станет отговариваться, то султан пошлет его сменить, а на весну пошлет многие свои рати на Литву. Дашков и Сомов боялись приезда польских послов, которые могли повернуть дело иначе; действительно, в начале 1634 года приехали польские послы и привезли вести, что Владислав московских людей побил и Смоленск очистил. Московским послам очень важно было узнать, что ответит султан на грамоту королевскую, и они добыли перевод с этой ответной грамоты: султан писал, что готов держать мир с королем, если поляки сломают все города и пригородки, поставленные ими близ турецкой украйны, запретят козакам ходить на Черное море, будут присылать крымскому хану то же самое, что прежде присылали, и помирятся с московским государем.

Еще не дожидаясь возвращения Дашкова и Сомова из Константинополя, туда уже были отправлены весною 1634 года новые послы - дворянин Коробьин и дьяк Матвеев. Визирь встретил этих послов такими словами: "В грамотах государя вашего, которые вы подали султану Мураду, написано, чтоб султан с государем вашим на польского короля стоял заодно; султаново величество еще по прежнему письму государя вашего послал на польского короля рати свои многие, а теперь разнесся слух, что государь ваш с польским королем помирился, не обославшись о том с султаном Мурадом; так султан велел вас спросить: как вы поехали из Москвы, то государя вашего с польским королем ссылка о мире была ли, и думаете ли вы, что государь ваш с польским королем помирился?" Послы отвечали: "С нами от великого государя нашего об этом деле ничего не наказано; известно нам только то, что у великого государя нашего с польским королем был бой, ратные государевы люди воевали польские и литовские города многие, во многих местах литовских людей побили, а когда мы пошли из Москвы, то дорогою слышали, что присылал к великому государю польский король Владислав с великим прошеньем, чтоб ссорные дела отставить и кровь христианскую унять, а он, польский король, в прежних своих неправдах исправится, и великий государь наш по своему милосердому нраву послал на съезд больших послов своих, а сделали ли что государевы послы с литовскими послами или нет - это нам неизвестно, и думаем, что великий государь даст об этом знать султанову величеству".

Визирь, оставивши это дело, обратился к донским козакам, которые, несмотря на уверения царя, что он запрещает им разбойничать в турецких владениях, и нынешним летом корабли на Черном море погромили и села на берегу опустошили. Послы отвечали, что с козаками делать нечего: "Государь послал к ним воеводу Карамышева, которому велено учинить им наказание за то, что они вопреки государеву указу ходили на Черное море, но воры воеводу убили до смерти; пусть султаново величество велит послать на этих воров своих ратных людей, а государь наш за них не станет".

В следующее свидание визирь сказал послам: "Султаново величество узнал наверное, что государь ваш с польским королем помирился, а прежде обещал, что без султанова ведома не помирится; султану очень досадно, что государь ваш с польским королем помирился". Послы отвечали: "Если государь наш в самом деле с польским королем помирился, то думаем, что в этом деле виноват крымский царь Джанибек-Гирей, который напал на государевы украйны; ратные люди из этих мест, узнавши, что их отцы, матери, жены и дети побиты или в плен взяты и домы пожжены, все с государевой службы пошли врознь, отчего государеву ратному делу учинилась большая поруха". Визирь отвечал: "Может быть, это и так было; теперь государь послал приказ крымскому царю не нападать на ваши украйны, а ваш бы государь донских козаков унял".

С этим Коробьин и Матвеев и были отпущены, и когда уже сбирались садиться на корабль, 2 ноября, визирь дал им знать, что донские козаки и днепровские черкасы приступали к Азову, из пушек по городу били, во многих местах город испортили и едва его не взяли. Послы велели отвечать визирю: "Не в первый раз донские козаки без государева ведома, а азовцы без султанова ведома между собою ссорятся и мирятся". Но послы должны были предугадывать, что их ожидало впереди: в Балаклаве и Кафе их морили голодом и холодом, позорили, насилу они откупились от кафинского паши десятью сороками соболей. Они возвратились в Москву уже осенью 1635 года.

Вечный мир с Польшею отнял в глазах московского правительства важность у турецких сношений; не послы или посланники, а толмач Буколов в начале 1636 года отвез из Москвы грамоту к султану, в которой царь писал к Мураду: "Вы, брат наш, на нас не сердитесь за мир с Польшею: мы его заключили поневоле, потому что от вас помощь позамешкалась, и от крымского царя была война большая". Царь обещал унять донских козаков, но прибавил: "Вам самим подлинно ведомо, что на Дону живут козаки воры и нашего царского повеленья мало слушают, мы за этих воров никак не стоим, что ни велите над ними сделать". В заключение царь жаловался на ежегодные нападения азовцев. Когда Буколов уезжал из Константинополя, то с ним вместе отправился Фома Кантакузин для торговли, но под видом посланника. Приехавши на Дон, Фома послал сказать козакам, будто султан прислал к ним жалованье, 4 кафтана: козаки отвечали: "Прежде к великому государю посыланы были от султана послы и посланники часто, но ничего к нам, козакам, от султана не привозили; ясно, что он, Фома, затевает это сам собою и кафтаны дает нам от себя; у Донского войска государевым жалованьем всего много, и эти его подарки нам не нужны". Но кафтаны были привлекательны, и козаки, помедлив немного, взяли их у Кантакузина.

В это время козаки замышляли важное дело-промыслить над Азовом; но у них было мало воинских запасов, и вот они отправили в Москву к великому государю атамана Ивана Каторжного с такою грамотою: "В прошлых во многих годах была твоя государская к нам, холопам твоим, милость, жалованье денежное, и сукна и запасы всякие, а в прошлом, 1636 году твоего жалованья не было, и мы помираем голодною смертию, наги, босы и голодны, а взять, кроме твоей государской милости, негде. Многие орды на нас похваляются, хотят под наши козачьи городки войною приходить и наши нижние козачьи городки разорить, а у нас свинцу, ядер и зелья нет. Да в прошлых же годах выхаживали с Дону атаманы и козаки к государю с войсковыми отписками, а на отпуске им давали подводы с Москвы до Воронежа сполна, а с Воронежа - суда и гребцов, а ныне перед прежним подводы и суда у них убавлены, а гребцов им не дают. Да с Дону ж выезжают атаманы и козаки в города по обещанию в монастыри помолиться, кто в какой монастырь оброчник, а как обещанье исполнят (оброк с души сведут) и пойдут назад, купив для себя запасу или продав что-нибудь, то по городам целовальники берут пошлину не в силу. Милосердый государь, царь, пожалуй нас, холопей своих, своим государским жалованьем!" Государь пожаловал, велел исполнить все их просьбы и послать с запасами на Дон дворянина Степана Чирикова, который должен был также встретить турецкого посланника - Фому Кантакузина. Отправивши Каторжного в Москву, козаки начали сбираться в поход, послали в верховые городки и по всем речкам, велели всем быть на съезд в Нижний Городок; которые были от войска в запрещенье и винах, тех всех простили. Съехавшись из всех юртов, козаки приговорили: идти всем войском под Азов, промысл над ним учинить: в то же время пришли на Дон степью на лошадях запорожские черкасы, человек с 1000, думая, что донские козаки пойдут на море; и черкасы эти приговорили также идти вместе под Азов. В 1637 году, на другой неделе после Светлого воскресенья, 21 апреля в середу, союзники выступили в поход к Азову, в числе 4400 человек, оставив Кантакузина на Яру в куренях за крепкими сторожами. Московский толмач Буколов, очевидец всех этих событий, слышал козацкие разговоры: "Если к ним будет государская милость, позволит в Азов приходить к ним с Руси на житье охочим и вольным всяким людям и запасы всякие к нам привозить, то они Азова не покинут, а станут в нем жить".

Неделю спустя козаки поймали двоих людей Кантакузина на протоке Аксае в стружку и пришли к Фоме с выговором, что он людей своих посылает по речкам самовольством, без их козачья ведома, а войско стоит под Азовом, и они думают, что он, Фома, людей своих посылал в Азов. Кантакузин отвечал, что он людей своих посылал рыбу ловить, но рыболовных сетей у людей его козаки не нашли и дали знать об этом под Азов в войско.

За две недели до Петрова поста приехали на Дон из Москвы Степан Чириков и атаман Иван Каторжный, который отправился под Азов. В Петрово заговенье вечером Каторжный возвратился оттуда и на другой день, в понедельник первой недели Петрова поста, прислал сказать Кантакузину, что козаки отпускают его к государю и хотят отдать его дворянину Степану Чирикову: так пусть он идет на струги со всеми своими людьми. Фома вышел из куреней, чтоб перебраться на струги, но вот к нему навстречу другой посол; атаманы приказали звать его в круг, хотят с ним проститься. Фома вошел в круг, козаки стояли все вооруженные; выступили два атамана и начали говорить Фоме: "И прежде ходил ты к великому государю от турского султана, накупаясь обманом, в послах много раз, делал между великими государями неправдою, на ссору, и в том великому государю многие убытки и ссору великую учинил, а нас, донских козаков, хвалился разорить и с Дону свесть. И теперь, накупясь, хочешь то же делать; да ты же писал к государю из Азова на атамана Ивана Каторжного, чтоб его повесить в Москве. И за такое воровство донские атаманы и козаки и все войско приговорили казнить тебя смертью". Приговор был исполнен немедленно. Люди Кантакузина и греческие монахи, шедшие с ним в Москву, были также убиты. Расходились козаки: хотели убить и московского толмача Буколова, но тот спрятался в часовне. После Буколов слышал от донских козаков, будто они убили Кантакузина за то, что он посылал в Азов людей своих с грамотами, приказывая азовцам сидеть крепко, потому что у козаков запасов не стало.

После убийства Кантакузина козаки стояли под Азовом две недели; к ним на помощь пришли из Астрахани юртовские татары, и 18 июня Азов был взят: истребив всех жителей, кроме греков, и освободив пленных христиан, завоеватели засели в городе. 30 июля приехали в Москву послы от козаков с известием, что они турецкого посланника порубили, Азов взяли и ни одного человека азовского на степи и на море не упустили, всех порубили. Царь отвечал: "Вы это, атаманы и козаки, учинили не делом, что турецкого посла со всеми людьми побили самовольством: нигде не ведется, чтоб послов побивать: хотя где и война между государями бывает, но и тут послы свое дело делают, и никто их не побивает. Азов взяли вы без нашего царского повеленья, и атаманов и козаков добрых к нам не прислали, кого подлинно спросить, как тому делу вперед быть". Московскому правительству было неприятно убиение турецкого посла, но взятию важной азовской крепости у бусурман оно радовалось, не желая только явно вмешиваться в дело, чтоб не рассориться с Турциею. В сентябре 1637 года царь отправил грамоту к султану, в которой писал, что козаки Азов взяли воровством, дворянина царского Чирикова держали у себя в великой крепости, никуда не пускали и хотели также убить; государь и прежде писал султану и теперь повторяет, что донские козаки издавна воры, беглые холопи и царского приказания ни в чем не слушают, а рати послать на них нельзя, потому что живут в дальних местах: "И вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать за то, что козаки посланника вашего убили и Азов взяли: это они сделали без нашего повеленья, самовольством, и мы за таких воров никак не стоим, и ссоры за них никакой не хотим, хотя их, воров, всех в один час велите побить; мы с вашим султановым величеством в крепкой братской дружбе и любви быть хотим". Но ссоры с турками трудно было избежать: в сентябре крымцы опустошили московскую украйну, и хан Богадур-Гирей писал в Москву, что нападение сделано по приказу султана за взятие Азова козаками и что на весну придет еще больше татар на Московское государство. Но все угрозы ограничились мелкою войною с козаками, которые могли спокойно сидеть в Азове, потому что султан был занят персидскою войною. В 1639 году кончилась эта война, и султан Мурад начал приготовление к походу на Азов, но умер в 1640 году, и только в мае 1641 года наследник его Ибрагим 1 двинул под Азов 240000 войска с сотней осадных орудий; козаков в городе было 5367 мужчин и 800 женщин, которых надобно считать, ибо и они усердно помогали мужьям своим при защите города; по другим известиям, осажденных было 14000 мужчин и 800 женщин; предположив возможность прихода козаков в Азов с разных сторон, вспомнив известия из Полыни. что Остраница и Гуня скрывались также в Азове, и, конечно, не одни, мы не можем отвергнуть второго показания. Как бы то ни было, осажденные с отчаянным мужеством отразили 24 приступа; ни один перебежчик не приходил в стан турецкий, ни один пленник, под самыми страшными муками, не сказал о числе защитников Азова. Потерявши 20000 народа, турки 26 сентября сняли осаду, веденную дурно при недостатке искусных инженеров, при ссоре начальников, при скудости жизненных и военных запасов.

Козаки прислали в Москву весть о своем торжестве, но вместе просили помощи, просили, чтоб государь принял от них Азов. "Мы наги, босы и голодны, - писали они, - запасов, пороху и свинцу нет, от этого многие козаки хотят идти врознь, а многие переранены". Царь отвечал: "Мы вас за эту вашу службу, раденье, промысл и крепкостоятельство милостиво похваляем; пишете, что вы теперь наги, босы и голодны, запасов нет, и многие козаки хотят разойтись, а многие переранены; и мы, великий государь, послали к вам 5000 рублей денег. А что писали к нам о городе Азове и бить челом приказывали, то мы велели дворянину нашему и подьячему города Азова досмотреть, переписать и на чертеже начертить. И вы бы, атаманы и козаки, службу свою, дородство, храбрость и крепкостоятельство к нам совершали, своей чести и славы не теряли, за истинную православную христианскую веру и за нас, великого государя, стояли по-прежнему крепко и неподвижно и на нашу государскую милость и жалованье во всем были надежны". Но, побуждая козаков к крепкостоятельству, царь видел, однако, что дело не могло на этом остановиться, что надобно было или взять Азов под московскую державу и защищать его от турок, или отдать его последним. Через месяц по отослании приведенной грамоты на Дон, 3 января 1642 года, Михаил созвал собор, указав "выбрать изо всяких чинов, из лучших, средних и меньших, добрых и умных людей, с кем об этом деле говорить; из больших статей человек по 20 и по 15, и по 10, и по 7, а не из многих людей человек по 5 и по 6, и по 4, и по 3, и по 2 человека; а кого выберут, тем людям принести имена и им про все объявить подлинно". И объявлено, что писали донцы из Азова, просят принять город от них; но в то же время пришли вести, что сам великий визирь хочет идти весною под Азов, и если не возьмет скоро города, то, осадя его крепко, хочет послать турецкое и крымское войско на Московское государство: "И государю царю за Азов с турским и крымским царем разрывать ли и Азов у донских козаков принимать ли? Если принимать и с турским и крымским разорвать, то ратные люди в Азов, в польские (степные), украинские и поволжские города надобны будут многие, на городовое азовское дело и ратным людям на жалованье деньги надобны же многие, хлебные, пушечные и всякие запасы надобны не на один год, потому что война бывает у турских людей не по один год, и такие великие деньги и многие запасы на те годы где брать? Стольникам, дворянам московским и дьякам, головам, сотникам, дворянам и детям боярским из городов, гостям, гостиные и суконные сотни и черных сотен торговым и всяких чинов служилым и жилецким людям помыслить о том накрепко и государю мысль свою объявить на письме, чтоб ему, государю, про все то было известно".

Духовенство отвечало: "На то дело ратное рассмотрение твоего царского величества и твоих государевых бояр и думных людей, а нам, государь, все то не за обычай. Если, государь, по настоящему времени твое царское величество изволит рать строить, то мы, твои государевы богомольцы, ратным людям ради помогать, сколько силы нашей будет". Стольники отвечали, что взять Азов или не взять, разорвать с турским или не разорвать, в том его государская воля, а их мысль, чтоб государь велел быть в Азове тем же донским атаманам и козакам, а к ним бы в прибавку указал государь послать ратных людей из охочих вольных людей; сбором рати и запасов государь распорядиться волен, а они, стольники, на его службу готовы, где им государь велит быть. Дворяне также не хотели садиться в Азове с козаками, но, чтоб не обидеть последних, привели особую причину: "Людей в Азов велел бы государь прибрать охочих в украинских городах из денежного жалованья, потому что из этих городов многие люди прежде на Дону бывали, и им та служба за обычай". Гораздо подробнее изложили свое мнение Никита Беклемишев и Тимофей Желябужский: они сказали, что государю известны неправды турецкого султана и крымского хана; последний беспрестанно присягает и беспрестанно изменяет присяге; деньги, посылаемые из Москвы в Крым, ничего не помогают, лучше их не посылать, а употребить на жалованье своим ратным людям. Азов надобно удержать, потому что с тех пор, как он взят, татарской войны не было. Послать на подмогу козакам охочих вольных людей, которым сидеть в Азове заодно с козаками под атаманским начальством, а государевым московским воеводам быть в Азове нельзя, потому что козаки - люди самовольные. Для сбора денег на жалованье ратным людям пусть государь укажет выбрать изо всяких чинов людей добрых человека по два и по три, да чтоб государь пожаловал, сделал при сборе денег разницу между богатыми и бедными: указал брать с больших мест, с монастырей и с пожалованных людей, за которыми поместий и вотчин много; а у иных за окладами много лишней земли, да они же ездят по воеводствам, и бедным людям с такими пожалованными людьми не стянуть. Беклемишев и Желябужский заключили свое мнение так: "Будет Азов за государем, то Ногай большой, Казыевы и Кантемировы улусы, горские черкасы, темрюцкие, кженские, бесленеевские и адинские будут все служить государю; а только Азов будет за турками, то и последние все ногаи от Астрахани откочуют к Азову". Головы и сотники стрелецкие отвечали, что во всем государева воля, "а мы, холопи его, служить рады и готовы, где государь ни укажет". Владимирские дворяне и дети боярские отвечали то же, но прибавили: "А бедность нашего города ведома ему, государю, и его боярам". Нижегородцы, муромцы и лушане (жители города Луха) отвечали то же, но без прибавок о бедности: "Будет ему, государю, годно, и он велит Азов принять, а будет негодно, то не велит; а где людей взять в Азов, в том государь волен, а где денег взять, в том его же воля, а бояре - вечные паши господа промышленники". Но суздальцы, юрьевцы, переяславцы, беличи, костромитяне, смольняне, галичане, арзамасцы, новогородцы Великого Новгорода, ржевитяне, зубцовцы, торопчане, ростовцы, пошехонцы, новоторжцы, гороховцы сказали: "Тебе, благочестивому государю царю, прося у всещедрого бога милости, велеть Азов у донских козаков принять, с турецким и крымским царем велеть разрывать, за их многую пред тобою неправду. Если не изволишь Азова принять, то он будет за бусурманами, и образ Иоанна Предтечи будет у них же, бусурманов: не навесть бы, государь, на всероссийское государство гнева божия и гнева великого светильника Иоанна Предтечи и великого святителя и чудотворца Николы, которыми поручил тебе бог такой дальний, крепкий украинский город, без твоей государевой казны и без подъема твоих больших ратных людей? Да они же, великие светильники, отстояли, подавая свою милость и заступление малым таким людям". Дворяне означенных городов просили брать даточных людей со всех обогатевших и отяжелевших, а с имуществ - деньги, равно и с духовных имений, а за утайку наказывать, причем сказали о дьяках: "Твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим денежным жалованьем, поместьями и вотчинами, а будучи беспрестанно у твоих дел и обогатев многим богатством неправедным от своего мздоимства, покупили многие вотчины и домы свои построили многие, палаты каменные такие, что неудобь сказаемые: блаженной памяти при прежних государях у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких домах жить. А мы, холопи твои, рады за дом пречистой богородицы и московских чудотворцев, за истинную православную христианскую веру и за тебя, благочестивого государя, за твою великую к нам милость, против нашествия за твою государскую землю таких нечестивых бусурман работать головами своими и всею душою; а бедных нас, холопей своих, разоренных, беспомощных, беспоместных и пустоместных и малопоместных, вели, государь, взыскать своею милостию, поместным и денежным жалованьем, как тебя бог известит, чтоб было чем твою государеву службу служить. Да вели, государь, взять роспись вотчинам и поместьям у всей своей государевой земли, у стольников, стряпчих, дворян московских, жильцов и у нас, холопей своих, у всяких чинов людей, у дьяков и у подьячих, сколько за кем крестьян, с большим твоим государевым допросом, по твоему крестному целованию; а кто крестьян своих утаит, то вели этих утаенных крестьян отписать на себя бесповоротно. Да вели уложить свое государское уложенье, со скольких крестьян служить твою государеву службу без денежного жалованья; а что у кого будет крестьян лишних, то вели с этих лишних крестьян брать деньги в свою казну, по чему укажешь, ратным людям на жалованье. А сколько надобно тебе на всяких служилых людей, тех денег и хлебных запасов будет; если же тебе, государю, казна надобна будет вскоре, сверх твоей казны и того сбора, то вели взять патриархову казну, у митрополитов, архиепископов, епископов, в монастырях лежачую домовую казну; а с своих государевых гостей и со всяких торговых людей, и со всяких черных людей вели с их торгов, промыслов и прожитков взять денег в казну, сколько тебе бог известит, и тут объявится казны перед тобою много. Да вели, государь, приказных своих людей, дьяков, подьячих и таможенных голов на Москве и в городах счесть по приходным книгам, чтоб твоя государева казна без ведомости у тебя не терялась и тебе была бы в прибыль ратным твоим людям на жалованье; а ту свою государеву казну вели сбирать своим государевым гостям и земским людям. А которые люди теперь в твоих городах по воеводствам и по приказам у твоих дел, вели им быть на твою службу против нечестивых бусурман с большою службою, и тут будет вся твоя государева земля готова против таких неистовых бусурман нашествия. То наша, холопей твоих, дворян и детей боярских разных городов, мысль и сказка!" То же самое сказали дворяне и дети боярские южных городов, прибавили только: "А хотя и отдать Азов, тем бусурман не утолить и не задобрить, войны и крови от крымских и от других поганых бусурман не укротить, а турских бусурман только пуще того отдачею на себя подвигнуть; лучше, государь, Азов тебе и всей земле принять и крепко за него стоять. Вели брать деньги и всякие запасы ратным людям со всяких чинов людей, сколько за кем крестьянских дворов, а не по писцовым книгам. А мы, холопи твои, с людьми своими и со всею своею службишкою на твою государеву службу против твоих недругов готовы, где ты укажешь, а разорены мы пуще турских и крымских бусурманов московскою волокитою, от неправд и от неправедных судов".

Гости и торговые люди сказали: "Мы, холопи твои, гостишки и гостиной и суконной сотни торговые людишки городовые, питаемся на городах от своих промыслишков, а поместий и вотчин за нами нет никаких, службы твои государевы служим на Москве и в иных городах ежегодно беспрестанно, и от этих беспрестанных служб и от пятинные деньги, что мы давали тебе в смоленскую службу ратным и всяким служилым людям на подмогу, многие из нас оскудели и обнищали до конца; а будучи мы на твоих службах в Москве и в иных городах, сбираем твою государеву казну за крестным целованьем, с великою прибылью: где сбиралось при прежних государях и при тебе в прежние годы сот по пяти и по шести, теперь сбирается с нас и со всей земли нами же тысяч по пяти и по шести и больше; а торжишки у нас стали гораздо худы, потому что всякие наши торжишки на Москве и в других городах отняли многие иноземцы, немцы и кизилбашцы (персияне), которые приезжают в Москву и в иные города со всякими своими большими торгами и торгуют всякими товарами, а в городах всякие люди обнищали и оскудели до конца от твоих государевых воевод, а торговые людишки, которые ездят по городам для своего торгового промыслишка, от их же воеводского задержанья и насильства в приездах торгов своих отбыли. А при прежних государях в городах ведали губные старосты, а посадские люди судились сами между собою, воевод в городах не было, воеводы были посыланы с ратными людьми только в украинские города, для береженья от тех же турских, крымских и ногайских татар". Подати, необходимые для настоящей войны, торговые люди полагали на государеву волю и говорили, что рады служить своими головами, за царское здоровье и за православную веру помереть: "То за нами, гостишек и гостиные и суконные сотни торговых людишек, речи". Черных сотен и слобод сотские и старостишки и все тяглые людишки сказали то же, жаловались на свое разоренье от пожаров, от пятинных денег, от даточных людей, от подвод, которые с них брали для смоленского похода, от поворотных денег, от городового земляного дела, от великих податей и от целовальнических служб. "И от такой великой бедности, - говорили они, - многие тяглые людишки из сотен и из слобод разбрелись розно и дворишки свои мечут".

Таким образом, дворяне и дети боярские явно выразили свою готовность к войне, указывая на необходимость принятия Азова, высказывая опасения, что в случае непринятия гнев небесный может постигнуть Русское царство: но вместе с тем для успеха дела они требовали сильных мер, требовали прекращения закоренелых злоупотреблений. Торговые люди ясно указывали на свое разорение. Сильные голоса раздались против людей, в руках которых было решение дела; любопытно, что в выписях, сделанных из речей, вероятно, для государя, жалоб на злоупотребления не находится. Сильные возражения против войны найти было легко. В марте приехал в Москву турецкий посланник Мустафа Чилибей. Молдавский воевода Василий Лупул представлял царю, каким бедствиям подвергнется русское войско в случае малейшей неудачи под Азовом, представлял, что на козаков, народ вероломный и непостоянный, полагаться нельзя, а это в Москве знали лучше, чем в Молдавии; наконец, воевода уведомлял, что султан поклялся в случае войны искоренить всех православных в своих владениях. По досмотру Азова оказалось, что город разбит и разорен до основания, скоро его поправить никак нельзя и от воинских людей защищаться не в чем. На этих основаниях 30 апреля царь послал козакам грамоту с повелением покинуть Азов; козаки вышли из города, но прежде не оставили в нем камня на камне. Огромное турецкое войско, явившееся для новой осады, нашло только груды развалин.

В Константинополь отправились из Москвы послы: дворянин Илья Данилович Милославский и дьяк Леонтий Лазоревский - с объявлением, что великий государь с братом своим Ибрагим-султановым величеством теперь и впредь хочет быть в крепкой братской дружбе и любви и в ссылке свыше всех великих государей навеки неподвижно, что государская мысль об этом крепко утвердилась и слово его никогда не изменится. Послы ехали по зимнему пути до Воронежа, из Воронежа - Доном на судах по полой воде. Они повезли донским козакам государева жалованья 2000 рублей денег, кроме того, сукна, вино и другие запасы; но должны были везти эти деньги, сукна и вино за свое; провожатым должны были заказать накрепко не объявлять никому, что везут жалованье донским козакам, чтоб в Азове про то не узнали, и козакам сказать, чтоб они о присылке жалованья между собою не славили, чтоб им, послам, в Турецкой земле за то утесненья и задержки не было. Если же государево жалованье в Азове не утаится, то послам говорить: "Прислано с нами теперь к козакам государево жалованье небольшое за то, что они государя послушались, из Азова вышли, а за другое не за что им послать". Если донские козаки станут говорить, что им жалованья прислано мало, а они государю служат и дурного от них ничего нет, то отвечать, что прислано жалованье с послами легким делом, больше послать для скорого отпуску было нельзя, чтоб они жалованье приняли, государю служили, а он вперед их в своем жалованье не оставит, что им уже прежде послано много, вперед пришлется еще больше и от турских людей им утесненья никакого не будет; о том царское величество в грамоте своей к султану писал с великим подкреплением, про них же писал, что на море ходить и турецких городов и мест воевать не станут: так они бы, козаки, задоров никаких не делали, государя с султаном не ссорили, чтоб слово государское, которое об них писано к султану, ложным не объявилось, а им, послам, за то не было вычетов, тесноты и задержанья. В Константинополе послы должны были прежде всего видеться с переводчиком, Зелфикаром-агою, отдать ему государеву грамоту и жалованные соболи, посоветоваться с ним о всяких тамошних мерах, как бы лучше. Великому визирю Мустафе-паше должны были сказать, что служба его и раденье великому государю ведомы, памятны и впредь забвенны никогда не будут; за его службу и раденье царское величество прислал ему жалованье десять сороков соболей и вперед будет присылать, смотря по его службе. Впрочем, послы должны были советоваться с цареградским патриархом Парфением, как визирю дать государево жалованье, также и другим пашам и приказным людям, от которых можно надеяться государю служб и правды. Если визирь и другие ближние султановы люди станут говорить про Азов, что донские козаки взяли его по повелению царского величества и помощь им государь посылал, то отвечать: "Вам самим подлинно известно, что донские козаки издавна воры, беглые холопи, живут на Дону, убежав от смертной казни, царского повеленья ни в чем не слушают и Азов взяли без царского повеленья, помощи им царское величество не посылал, вперед за них стоять и помогать им государь не будет, ссоры из-за них никакой не хочет: хотя бы их, всех воров, государь ваш, Ибрагим султан, в один час велел побить, то царскому величеству будет не досадно, потому что они воры, беглые люди и живут в дальних местах воровским кочевым обычаем. Прежде много раз государь посылал к ним говорить, чтоб они от своего воровства отстали, на море не ходили, турским и крымским городам тесноты не делали, а в прошлом, 1632 году государь послал усмирить их воеводу Карамышева, а они его убили до смерти". Если скажут: "Как же вы говорите, что донские козаки государя вашего не слушаются? Когда после азовского взятья приехали они в Москву помощи просить, то государь велел их казнить, и потом, когда государь послал им приказ покинуть Азов, то они покинули? Государь ваш сам писал к нашему султану, что велел казнить смертью тех козаков, которые к нему приезжали после азовского взятья", - отвечать: "Государь об этом к султану никогда не писывал; по дружбе к султану государь несколько раз писал к козакам, чтоб они Азов покинули, и за то сулил им жалованье немалое и в самом деле послал, когда они Азов покинули". Если визирь и паши станут говорить: "Когда султановых посланников с Валуек отпустили в Крым, то их проводили только до Северского Донца, а до Тора не провожали, и на Торе погромили их запорожские черкасы, из которых один, взятый в плен, объявил, что подвел их из Святогорского монастыря старец", - отвечать: "Ратных людей, которые не пошли провожать турецких посланников за Северский Донец, государь велел казнить смертию; черкасы громят не одних турецких посланников, но и царских, люди они польского короля, царского повеленья ни в чем не слушают; а вору Черкашенину верить нельзя: говорил он про святогорского старца, избывая смерти, покрывая свое воровство и желая поссорить великих государей". Послы должны были отдать патриарху Парфению царскую грамоту и пять сороков соболей (на 250 рублей), отдать тайно, чтоб турские люди не сведали. Если визирь и паши будут их задерживать, делать бесчестье и тесноту, то им советоваться обо всем с патриархом Парфением и, как он им присоветует, так и делать, говорить патриарху, чтоб он о царском деле промышлял, визиря, пашей и ближних людей, которые с ним дружны, наговаривал на всякое добро и приходить к патриарху для благословения и для дел чаще, а если Парфений умрет, то к новому патриарху приходить не часто и не советоваться с ним ни о чем; соболи, которые посланы к Парфению, отдать новому патриарху, если он благочестив, если же еретик, то не давать ничего и под благословение не ходить. Александрийскому и иерусалимскому патриархам послано по четыре сорока соболей (по 150 рублей); милостыни на разные святые места послано двадцать сороков соболей. Кроме того, в запас на прибыльных людей, на раздачу для государевых дел и на выкуп пленных послы повезли соболей на 1500 рублей да для всяких покупок - на 3000. Они должны были давать, смотря по тамошнему делу, чтоб даром никому не дать; выкупу давать за пленных: за дворян и детей боярских - от 20 до 50 рублей, а за мелких людей, стрельцов, козаков и черных - от десяти до двадцати. Наконец, послы должны были настоять, чтоб султан писал титул царский как следует, чтоб не писал королем, потому что королей на Московском государстве никогда не бывало.

Приехав на Дон, послы узнали, что турские люди побрали и сожгли козачьи городки - Маныч, Яр, Черкаск, людей побили и в плен повели; остальные атаманы и козаки перебежали в Верхний Раздорский городок, засели тут и выбрали в старшины атамана Ивана Каторжного. Послы поехали в Раздоры, отдали козакам государеву грамоту и жалованье и говорили речь по наказу; козаки отвечали, что они государской милости и жалованью рады, но с азовцами помириться никак нельзя, потому что турские люди их вконец разорили. На третий же день по приезде послов в Раздоры, июня 6-го, городок этот был осажден турками и татарами, которые, однако, ушли после жестокого боя с козаками; последние помирились с Азовом, и послы отправились в этот город, откуда переехали в Константинополь. Здесь послы встречены были честно: приказные люди молдавского воеводы Василия прислали им баранов, кур и овощей на 20 блюдах; великий визирь послал цареградских овощей 250 блюд да 100 хлебов пшеничных. Чтоб не раздосадовать визиря, послы ездили к нему прежде представления султану; переводчик Зелфикар-ага дал им заметить, что визирь неподатлив, что надобно послать большие подарки любимцу его Резеп-аге; послы отослали Резеп-аге четыре сорока соболей на 215 рублей. Дело пошло на лад: визирь дал слово Резеп-аге, что станет делать посольские дела так, как царским послам годно. Визирю отослано было десять сороков соболей ценою на 2000 рублей, и он дал слово, что султан будет писать государя царем с полным титулом. На отпуске султан сказал послам: "Скажите великому государю, чтоб он для общей нашей братской дружбы и любви велел послать свое повеление к донским козакам, чтоб они на Черное море не ходили, моих сел и деревень не воевали, людей не побивали и в полон не брали, а я пошлю свое повеленье к крымскому хану, к кафинскому паше и к азовскому князю, чтоб они на украйны государя вашего сами не ходили и воинских людей не посылали".

После отпуска пришел к послам переводчик Зелфикар-ага и сказал, что великий визирь про государево посольское дело говорил все доброе; только он, Зелфикар-ага, думает, что визирь хочет от послов почести; так им бы послать к нему подарок немалый. Послы, поблагодарив Зелфикара за службу и раденье, послали визирю из запасных четыре сорока соболей ценою в 345 рублей; визирь, принявши подарок, отвечал, что он рад служить царскому величеству и его делами промышлять. Хорошие деньги получил визирь также и с молдавского господаря Василия по поводу московского дела: послы, ничего не подозревая, рассказывали прямо, что Василий писал к государю, уговаривая его не разрывать с турками из-за Азова; но визирю очень не понравилось известие о непосредственных сношениях султанского вассала с единоверным государем московским: услыхав об этом от послов, он усумнился и молчал немалое время, а потом послы узнали, что господарь сменен и на его место назначен другой; но у Василия был покровитель, Касим-ага, названный отец визиря; просьба этого Касима была подкреплена тридцатью вьюками ефимков (15000), принесенных к визирю прикащиками молдавского воеводы, и Василий остался на своем господарстве.

Запасные соболи не остались также без действия: визирь объявил послам, что грамота к царю от султана уже написана с полным царским именованьем, свыше прежнего, что написаны грамоты к крымскому хану, кафинскому паше и азовскому князю, чтоб они не смели нападать на московские украйны, чтоб крымский хан отпустил всех русских пленников без выкупа и наказал тех воров, которые приходили войною на московские города. Послы были очень довольны, но потом начало их мучить беспокойство, правду ли сказал визирь? Точно ли исполнено главное, начальное дело, грамота написана ли с полным царским именованьем? Послали за переводчиком Зелфикаром: нельзя ли посмотреть черновую грамоту? Тот отвечал, что она должна быть у думного дьяка: послали к думному дьяку, обещали подарок; думный дьяк отвечал, что грамота у визиря; опять начали просить Зелфикара, сулить подарки немалые: нельзя ли достать грамоту от визиря? Зелфикар обещал подкупить ближних визиревых людей, но возвратился с ответом, что никакими мерами достать грамоты невозможно; только бы послы были покойны, он справлялся у думного дьяка, и тот уверяет, что царское именованье написано сполна; но послы не успокоились, бросились к патриарху, чтоб показал свою службу и раденье: нельзя ли посмотреть черновую грамоту? Патриарх отвечал: "Те грамоты ведать нельзя, но, чтоб послы не сомневались, титул написан, как должно, визирь - человек правдивый, что говорит, то и делает". Наконец, Араслан-ага, назначенный послом в Москву, показал Милославскому надпись на султановой грамоте: "В Иисусове законе над всеми великими государями великому государю московскому, царю всея Руси и обладателю, любительному другу Михаилу Феодоровичу". Тот же Араслан должен был отвезти в Крым, Кафу и Азов запрет воевать московские области. Что касается до козаков, то послы, исполняя наказ, повторили визирю: "Хотя их всех воров государь ваш в один час велит побить, то царскому величеству это не будет досадно". Визирь сказал: "Если вашему великому государю это не будет досадно, то наш государь с донскими козаками управится". Потом спросил: "Великому государю вашему своих ратных людей на этих воров послать можно ли, чтоб их от воровства унять?" Послы отвечали: "Когда эти воры были не разорены, то и тогда великому государю своих ратных людей посылать было на них нельзя, потому что эти воры, люди многих разных государств, называясь донскими козаками, жили в дальных местах воровским кочевым обычаем, переходя с места на место, а теперь и подавно ратных людей посылать не на кого, потому что нынешнею весною приходили на их юрты ваши ратные люди и разорили их без остатка: а что эти воры вашими воинскими людьми разорены, то мы тебе объявляем, что великому государю нашему это не будет досадно". Козаки знали, что московское правительство в сношениях с турецким постоянно величало их ворами, и жаловались: "Всегда про нас так пишут, называют ворами, а службы нашей к ним много. На Дону нам не житье, подождем с моря нашу братью, если они придут все поздорову, то мы еще на Дону поживем, а если с моря придет немного людей, то нам на Дону нечего дожидаться, надобно перейти на другое место: на устье Яицком поставлен город, мы этот городок сроем, станем жить на Яике и на море ходить". Узнавши об этом намерении, царь приказал астраханским воеводам, что если донские козаки станут приходить на Яик, то посылать на них ратных людей и промышлять над ними всякими мерами.

Козаки вмешались и в сношения с Персиею. Еще в июле 1621 года астраханские воеводы дали знать в Москву, что козаки воруют на Каспийском море, служилых, торговых и всяких людей грабят: атаман у них Тренка-ус. В 1641 году посол наследника Аббасова, шаха Сефи, подал челобитную царю: "С вашей государевой стороны всякие набродные, худые люди безыменные, беглые, собравшись, приходят на гилянские и на мазандеранские места, воюют, людей бьют, грабят, в полон берут, то же делают и над торговыми людьми, которые ходят по морю. Государь наш с вами будет стоять на этих набродных козаков, и мы их изведем заодно". Тут же посол жаловался на воевод, которые притесняют персидских купцов; но не одни воеводы притесняли. "Прежним персидским послам, - говорилось в челобитной, - было позволено торговать, продавать и покупать; ворота были у них отворены, всяких чинов люди ходили и торговали без боязни; а мы сидим взаперти, никого к нам не пускают; Григорий Никитников нам приказывает, что торговать велено с ним одним, и мы шаховых товаров до сих пор ни на один алтын не продали, от страху никто к нам не ходит". Послу отвечали относительно козаков, что давно отправлен царский указ воеводам - посылать на козаков ратных людей, побивать их, а взятых в плен казнить; пусть и шах в своей земле этих воров велит ловить и побивать, великий государь за них стоять не будет. Что касается до воеводских обид, то великому государю неизвестно, какие это обиды? В каких городах и от каких именно воевод? Объявите имена, и государь велит сыскать; и русским купцам в Персии от шаховых воевод и приказных людей бывает насилье большое. На третью жалобу отвечали, что действительно приказано торговать с послами гостю Никитникову повольною торговлею: "Неволи вам никакой нет; товары вы у Никитникова смотрели и свои казали, а не торгуете и замедление себе делаете неизвестно для чего". Но персиянин никак не мог понять повольной торговли с одним человеком: "Говорил я приставам прежде много раз и теперь сказываю то же: не уметь мне с Григорьем Никитниковым торговать: поставлена у него товарам цена большая, а я шаховой казны потерять даром и без головы быть не хочу". Посол настоял на своем и получил повольный торг со всякими людьми, под условием только торговать на посольском дворе, а не по улицам. Мы видели, что царь в качестве номинального повелителя Грузии требовал от шаха Аббаса, чтоб тот не опустошал этой несчастной страны. Шах отвечал, что он готов уступить Грузию московскому государю и возвратить грузинскому царю Теймуразу его семейство, если тот оставит сторону турок. Михаил велел объявить об этом послу Теймуразову, епископу Феодосию, бывшему тогда в Москве (1624 год), и прибавить, что царское величество не может разорвать с шахом, не может и помочь Теймуразу деньгами, потому что казна истощена польскою войною. В 1636 году приехал в Москву из Грузии Никифор, протосинкел и архимандрит, который объявил о желании Теймураза быть в подданстве у государя, вследствие чего после долгих рассуждений и осведомлений весною 1637 года отправились в Грузию князь Федор Волконский, дьяк Артемий Хватов и пятеро духовных лиц, с тем чтоб привести Теймураза к крестному целованью. С посланными отправились два иконописца и столяр с материалами, железом, красками. Приехавши в Грузию, Волконский нашел страну в самом жалком положении: после недавнего опустошения, причиненного персиянами, у Теймураза осталась во владении одна только Кахетия. Цель посольства была достигнута, Теймураз целовал крест царю Михаилу, причем посол успел уклониться от всяких обязательств со стороны царя. Теймураз просил, чтоб царь приказал построить крепость в горах для удержания кумыков от нападения на Грузию, просил также прислать лекаря и рудознатца. С ответом был послан в Грузию в 1641 году князь Ефим Мышецкий, который должен был объявить Теймуразу, что в настоящее время крепости построить никак нельзя: в Москве помнили несчастную участь русского войска в горах при Годунове; лекарь был прислан, касательно же рудознатца Мышецкий объявил, чтоб Теймураз прежде прислал в Москву образчики минералов, добываемых в его стране; наконец Мышецкий должен был вручить Теймуразу 20000 ефимков, кроме соболей.

Но в это время, последнее время жизни, внимание царя Михаила особенно занимали два тяжелые дела - по отношению к Дании и Польше. Мы видели, что прежние сношения с Даниею кончились ничем по причине споров о том, на каком месте ставить королевское имя. В начале 1637 года приехал в Москву гонец Голмер с грамотами короля Христиана IV, который просил отпустить в Данию кости королевича Иоанна: просьба была исполнена, а через несколько лет в Москве решили последовать примеру Годунова, вызвать из Дании же принца в женихи для старшей дочери царской - Ирины Михайловны. 9 июня 1640 года потребован был в Посольский приказ датского короля, прикащик Петр Марселис и допрашиван, сколько детей у датского короля и каких лет? Марселис объявил, что у Христиана IV два сына от первой жены: один, наследник престола, уже женатый, другой помолвил жениться, но есть еще третий сын, Волмер (Вальдемар), от другой, венчальной же жены (от графини Мунк, на которой король был женат с левой руки); этому принцу 22 года; король с матерью его не живет будто бы за то, что хотела его портить, но сына своего Вальдемара король любит. В. ноябре отправили в Данию гонца, переводчика иностранца Ивана Фомина, с жалобою на герцога голштинского, который не исполнял условий договора относительно персидской торговли; этому Фомину велено было проведывать подлинно тайным обычаем, сколько у короля детей от венчальных прямых жен, от королев, и сколько не от прямых жен, и в каких чинах у него эти дети? Проведать допряма про королевича Волмера: сколько ему лет, каков собою, возрастом, станом, лицом, глазами, волосами, где живет, каким наукам, грамотам, языкам обучен? Каков умом и обычаем и нет ли в нем какой болезни или увечья, и не сговорен ли где жениться, чья дочь его мать, жива ли и как живет? Промышлять, чтоб королевича Волмера видеть ему самому и персону его написать подлинно на лист или на доску, без приписи, прямо, промышлять этим, подкупя писца (т. е. живописца), хотя бы для этого в Датской земле и помешкать неделю или две, прикинув на себя болезнь, только бы непременно проведать допряма, во что бы то ни стало, давать не жалея, а для прилики, чтоб не догадались, велеть написать персоны самого короля Христиана и других сыновей его.

Иван Фомин, возвратившись из Дании, подал записку, что королевич Волмер 20 лет, волосом рус, ростом не мал, собою тонок, глаза серые, хорош, пригож лицом, здоров и разумен, умеет по-латыни, по-французски, по-итальянски, знает немецкий верхний язык, искусен в воинском деле; сам он, Фомин, видел, как королевич пушку к цели приводил; мать его, Христина, больна: отец ее был боярин и рыцарь большой, именем Лудвиг Мунк, и мать ее также боярыня большого родства. Относительно портретов Фомин доносил: "Присылал за мною копенгагенский державца Ульфелт и говорил: "Слух до меня дошел, что ты подкупаешь, чтоб тебе написали портреты короля и королевичей подлинно, без приписи, но ты сам знаешь, что это невозможное дело, потому что живописец должен стоять перед королем и королевичами и на них глядеть; но государь наш на то соизволил, велел себя и королевичей своих написать и послать к вашему государю"". После этого Ульфелт спросил: "Зачем это государю вашему нужны портреты?" Фомин отвечал: "Государевы мысли в божиих руках: мне неизвестно". Потом королевский секретарь повторил тот же вопрос и прибавил: "Если государю вашему королевич Волмер надобен для воинского дела, то король отпустит его к царскому величеству". Летом 1641 года дали знать в Москву, что едет к государю необыкновенное посольство из Дании: в послах едет королевич Вальдемар, граф шлезвиг-голштинский, а вторым послом - Григорий Краббе. Сделаны были распоряжения об особенных почестях; во всех городах воеводы ездили к графу Вальдемару челом ударить. В Москве послов поместили на дворе думного дьяка Ивана Грамотина в Китае-городе, причем велено палаты, поварню, все хоромы и конюшню осмотреть, вычистить, худые места починить, столы, скамьи и окончины поставить, навоз и щепы со двора свозить и посыпать на дворе песком; у средней палаты двери были железные, а мосту перед нею и всходу не было, так велено было сделать мост с перилами и лестницу, колодезь вычистить, в двух палатах да в покоевой задней деревянной горнице лавки и скамьи обиты были сукнами червчатыми, да в тех же палатах и в горнице, где стоял граф Вальдемар, один стол покрыт был ковром, а три - сукнами червчатыми багрецовыми. Приставам дан был наказ: "Вы бы рассмотрели всякими мерами подлинно и у дворян и у посольских людей в разговорах тайно разведали, как графа Вальдемара посол Краббе, дворяне и посольские люди почитают, государским ли обычаем или рядовым обычаем?" Приставы отвечали, что Краббе перед графом шляпу временем снимает, по дороге едучи, и в шляпе с ним говорит, за обедом сидит с ним вместе; думные и дворяне графа почитают, говорят с ним все, снявши шляпы, и в разговоре с ним называют его королевичем, а не послом и во всем его почитают государским обычаем.

Посольство было принято обыкновенным образом, потому что в грамоте королевской Вальдемар был написан послом, а не королевичем; просьба Вальдемара, чтоб позволено ему было представиться в шпаге, не была исполнена, хотя он и говорил, что будет терпеть за это вечный позор. В ответе с боярами Вальдемар потребовал повольней торговли для датских купцов по всему Московскому государству. Бояре отвечали: пусть датские купцы приезжают по пяти и по шести человек и торгуют свальным товаром, а не порознь, с обычными пошлинами. Вальдемар просил позволения устроить прядильню для канатного дела, бояре отвечали: без смолы прядильне быть нельзя, а смоляной промысл отдан на откуп с 1636 года, когда же урочные откупные годы отойдут, то государь велит смоляной откуп отдать датским людям также на урочные годы. Вальдемар просил позволения датчанам строить дворы и церкви и получил ответ, что двор у датских купцов в Москве есть, а в Новгороде, Пскове и Архангельске пусть купят дворы или поставят на посаде, но киркам не быть; также чтоб и русским купцам было позволено иметь свои дворы в Дании. Вальдемар требовал, чтоб позволено было датчанам иметь в Москве агентов и прикащиков, позволоо иметь одного агента. Требовал, чтоб с разбитых кораблей вещи сыскивались и возвращались хозяевам, а переем был бы мирный, без десятины; согласились с замечанием, что и прежде никогда десятины не брали. Требовал позволения учредить компанию датских купцов для исключительной торговли в России кожами и юфтью, за что компания надбавит пошлин: прежде бралось по 4 со 100, а датчане будут платить по 7 со 100; бояре отвечали, что такой повольной торговле быть непригоже: царского величества подданным в том будет оскорбленье. Вальдемар требовал позволения для датчан покупать ежегодно 1000 ластов хлеба для Дании и столько же - для Норвегии; ему отвечали, что в Российском государстве был хлебный недород не по один год и свои люди хлебом еще не наполнились, а если вперед будет урожай, то позволение дадут. После этих переговоров хотели писать грамоты на вечное докончание, но тут опять неодолимое препятствие: Вальдемар требовал, чтоб в датской грамоте имя королевское было написано прежде царского, бояре не согласились, и послы по-прежнему поехали ни с чем.

В октябре 1641 года уехали датские послы, а в апреле 1642 г. в Москве признали за нужное отправить в Данию посольство с важным делом. Отправлены были известный уже нам окольничий Степан Матвеич Проестев и дьяк Иван Патрикеев для заключения докончания, причем должны были отвезти подарки королевичу Вальдемару; в запас дано им было соболей на 2000 рублей, велено расходовать, смотря по тамошнему делу, искрепка, без чего быть нельзя, чтоб государское дело совершить добром. Это государское дело состояло в предложении брачного союза между королевичем Вальдемаром и царевною Ириною Михайловною. Тайный наказ послам по этому делу говорил: "Если спросят, есть ли с ними персона царевны, - отвечать: "У наших великих государей российских того не бывает, чтоб персоны их государских дочерей, для остереганья их государского здоровья, в чужие государства возить, да и в Московском государстве очей государыни царевны, кроме самых ближних бояр, другие бояре и всяких чинов люди не видают".

Послы были приняты в Дании не очень ласково; когда они на представлении королю по обычаю сказали, что великий государь велел королю поклониться, про свое государское здоровье сказать и брата своего здоровье видеть, то король на это смолчал, про государское здоровье не спросил и не встал. Послы, не подавая царской грамоты, долго стояли молча, все ждали, что король встанет и спросит про государево здоровье; наконец Проестев сказал, что они ждут исполнения обычая; тогда король велел канцлеру сказать, что рад слышать про здоровье своего брата. Послы отвечали на это, что царь про королевское здоровье спрашивал сам, вставши; король спросил их: "Как были у вашего государя наши послы, то им у вас что делали?" Проестев отвечал: "Когда были ваши послы у нашего государя, то государь наш у вашего королевского величества чести не умалял, а мы теперь видим тому противное". Король встал, снял шляпу и сам спросил про государево здоровье. Начались переговоры, начались с вопроса: кого прежде писать в грамотах? Канцлер сказал: "Этому делу по вашей мере не быть; государь наш во всей Европе никакому государю своей чести не уступит и такою дорогою ценою ни у которого государя дружбы купить не хочет". И опять дело о докончании кончилось ничем. Началось другое дело: послы стали говорить о государственных великих делах, что великий государь хочет быть с его королевским величеством в приятельстве, крепкой дружбе, любви и соединении свыше всех великих государей и для того велел его королевскому величеству объявить, что его государской дщери царевне Ирине Михайловне приспело время сочетаться законным браком и ведомо ему, великому государю, что у датского Христиануса короля есть доброродный и высокорожденный его королевский сын, королевич Вальдемар Христиан, граф шлезвиг-голштинский. И если его королевское величество захочет быть с ним, великим государем, в братской дружбе навеки, то он бы позволил сыну своему государскую дщерь взять к сочетанию законного брака". Ближние королевские люди спросили: "Как великий государь графа Вальдемара хочет иметь у себя в присвоеньи и в какой чести? Какие именно города и села даст ему на содержание?" Послы ответа на это не дали по неимению наказа, о вере же сказали, что Вальдемар должен креститься в православную веру греческого закона. На это последовал отказ, и послы по обоим делам отпущены ни с чем. Вальдемара в это время не было в Копенгагене, послы отправили к нему царский подарок - пять сороков соболей: когда уже они получили отпуск, то Вальдемар приехал в Копенгаген и пришел к ним бить челом за государское жалованье. "Теперь, - говорил он, - я милость государя вашего к себе незабытную вижу, потому что пожаловал меня своим государским многим жалованьем". Послы королевича почитали и говорили, чтоб сел, но королевич говорил: "Когда вы, послы, сядете, то и я с вами сяду". Послы отвечали: "Ты государский сын, мы по указу государя нашего тебя почитаем, тебе, по твоему достоянью, добро пожаловать сесть, и мы с тобою сядем". Королевич сел посередине стола, а по конец не сел. О сватовстве он сказал: "Отец все мне рассказал об этом деле; с вами много говорить не позволено, да и нечего; во всем положился я на волю отца своего".

Проестева и Патрикеева ждал дурной прием в Москве; их обвинили, что великое дело делали не по наказу; в наказе было сказано: радеть и промышлять всякими мерами, уговаривать и дарить, кого надобно; а послы, услыхавши первый отказ, сейчас же и уехали, с государем не обославшись; для государева дела послана была с ними казна, соболи, давать было что, а они соболи раздавали для своей чести, а не для государева дела, с ближними королевскими людьми говорили самыми короткими словами, что к делу не пристало, многих самых надобных дел не говорили и ближним королевским людям во многих статьях были безответны. В сентябре возвратились Проестев с Патрикеевым в Москву; в декабре государь отправил в Данию датского же комиссара Петра Марселиса, "веря ему в таком великом деле, потому что его, Петров, отец Гавриил и сам он, Петр, прежде ему, великому государю, служили верно: как был в Польше и Литве отец его, государев, то Гаврила Марселис о его государском освобожденье радел и всякими мерами промышлял, да и другие их, Гаврилы и Петра, к великому государю многие и верные службы были". Марселис должен был объявить королю, что прежние послы, Проестев и Патрикеев, говорили не по царскому наказу и не против ближних людей вопроса о вере и крещенье, говорили и делали нераденьем: им велено было из Копенгагена отписать к его царскому величеству, если объявится какое-нибудь затруднение, но они ни о чем не писали и сами приехали, не сделав ничего; за это царское величество положил на них опалу. Великий государь станет королевского сына держать у себя в ближнем приятельстве и в государской большой чести, как государского сына и своего зятя: ближние и всяких чинов люди Российского государства будут его, королевича, почитать большою честию, и будет он обдарен всем: города, села и денежная казна будет у него многая; государь велел дать ему города большие, Суздаль и Ярославль, с уездами и другие города и села, которые ему, королевичу, будут годны. В вере неволи не будет королевичу, а в православную христианскую веру греческого закона крещение всем людям дар божий, кого бог приведет, тот и примет; а воля божия свыше человеческой мысли и дела. Которые ближние и дворовые люди будут при королевиче и захотят служить при его дворе, тем всем государская милость будет во всем по их достоинству, а неволи им ни в чем не будет.

Марселису нужно было преодолеть разного рода трудности, опровергнуть разные возражения, но он радел и промышлял всякими мерами. Так многие люди в Датской земле говорили: "Как это королевичу ехать в Москву, к диким людям, там ему быть навеки в холопстве, и что обещают, того не исполнят, можно ему прожить и отцовским жалованьем". Говорили это те люди, которым хотелось, чтоб Вальдемар женился на дочери чешского короля (несчастного Фридриха Пфальцского). Марселис отвечал им: "Если б в Москве люди были дикие, то я бы столько лет там не жил и вперед не искал, чтоб там жить; хорошо, если б и в Датской земле был такой же порядок, как в Москве; никто не может доказать, чтоб царь не исполнил того, что обещал, слово свое он держит крепко не только христианским государям, но и бусурманским". Королевские ближние люди говорили: "В Москве многие бояре не хотят, чтоб царь выдавал дочерей своих за государских сыновей для того, чтоб им самим быть у царя в родстве". На это Марселис отвечал: "Московский государь - самодержец и делает все по своей воле, а знают про это великое дело ближние большие бояре". Шведы и голландцы внушали: "Сперва королевичу в Москве будет большая честь, чтоб отвести его от лютеранской веры, а если он на это не согласится, то и перестанут его почитать". Марселис отвечал, что шведы и голландцы нарочно говорят, не желая такого великого дела; начато оно с добрым рассуждением, добром и кончится. Наконец, сам Вальдемар, вывезя из прежней поездки своей в Москву очень неприятные воспоминания, обнаружил сильное нежелание ехать в другой раз туда женихом и согласился только из боязни рассердить короля-отца. Он упрашивал Марселиса, чтоб все честно делалось; Марселис уверял, что все будет хорошо: "Если вам будет дурно, то и мне будет дурно же, моя голова будет в ответе", - говорил ему Марселис. "А какая мне будет польза в твоей голове, когда мне дурно будет?" - отвечал королевич и прибавил: "Видно, уже так богу угодно, если король и его думные люди так уложили; много я на своем веку постранствовал и так воспитан, что умею с людьми жить, уживусь и с лихим человеком, а такому добронравному государю как не угодить?"

Король объявил Марселису условия, на которые должны были предварительно отвечать в Москве: 1) в вере королевичу неволи не будет, и церковь ему будет поставлена по его закону. На это в Москве отвечали, что королевичу и его двору в вере и законе неволи никакой не будет; а о том, чтоб дать место для кирхи, договор будет с королевскими послами, которые приедут с графом Вальдемаром в Москву. 2) Чтоб королевичу от всех, высокого и низкого, духовного и мирского чина, почитаемому быть царским зятем, чтоб ему над собою никакого начальства не иметь, кроме великого государя и сына его, государя царевича, их он будет почитать своими государями, а больше никого. На это условие последовало согласие. 3) Королевичу и его прямым наследникам обещанные города иметь вовеки без помешки; если Вальдемар умрет без наследников, то Ирина наследует эти города в пожизненное владение; если же великий государь, кроме городов и земель, изволит дать денежное приданое, то это честнее и славнее будет. Последовало согласие с прибавкою: "Если после Вальдемара останутся наследники, то имения графа в Датской земле должны быть за Ириною и за его наследниками; также мы, великий государь, приданое - всякие утвари и деньгами всего на 300000 рублей - дать изволили. 4) Кроме городов, давать королевичу на дворовое содержание, ибо неизвестны доходы с городов. Ответ: с назначенных городов собирается доходу много, а если окажется мало на дворовое содержание, то мы прибавим городов и сел. 5) Королевич будет одевать свой двор по своей воле; вольно ему слуг принимать из Датской земли и отпускать назад. Последовало согласие, причем определено, чтоб королевич взял с собою в Москву 300 человек.

Когда Марселис съездил с королевскими условиями в Москву и привез на них удовлетворительные ответные статьи за государскою печатью, то Вальдемар с двумя послами - Олавом Пассбиргом и Стрено Билленом - в октябре 1643 года отплыл из Копенгагена в Данциг, чтоб через польские, а не через шведские владения достигнуть Москвы; в Вильне он был принят с большою ласкою и честию королем Владиславом и удивил польских придворных отличным знанием французского и итальянского языков.

В декабре 1643 года Вальдемар переехал русскую границу и был встречен под Псковом боярином князем Юрьем Сицким и дьяком Шипулиным. Во Пскове встретил его воевода; гости и посадские лучшие люди встретили его с дарами - с хлебами, соболями и золотыми: соболей было два сорока и сто золотых. Вальдемар сначала не хотел брать даров, но когда дьяк Шипулин, по государеву указу, заметил ему, что он этим оскорбит псковичей, то принял. Сицкому наказано было: "Королевичу Вальдемару Христианусовичу всякое береженье и честь держать великую, здоровье его от русских и от всяких людей остерегать накрепко". Но ото всех неприятностей остеречь было нельзя: так, в Опочке испортили у королевича возок, вырезав бархат у дверей. В Новгороде была королевичу такая же встреча, что и во Пскове. В Москве, куда королевич въехал 21 января 1644 года, поднесли ему хлебы и дары московские, голландские и английские гости и торговые люди, а Вальдемар жаловал их к руке. Когда королевич приехал во дворец (28 января), то середи Грановитой палаты, прешедши столп, встретил его царевич Алексей Михайлович, а явил царевича Вальдемару боярин князь Львов: царевич спросил гостя о здоровье, подал ему руку и потом пошел с королевичем вместе по правую сторону. Тот же боярин князь Львов явил королевича государю, который сошел с своего места, подал королевичу руку (витался) и спросил о здоровье: королевич на государевом жалованье бил челом и правил поклон от короля, отца своего, - сперва государю, потом царевичу Алексею Михайловичу. Послы королевские говорили речь: "Его королевское величество во имя св. троицы послал своего любительного сына, графа Вальдемара-Христиана, к его царскому величеству, чтоб ему по царского величества хотенью и прошенью закон принять (вступить в брак) с царского величества дочерью, великою княжною Ириною Михайловною. Король просит, чтоб его царское величество изволил для большей верности и укрепления договор о сватанье крестным целованьем при его королевских послах укрепить и письмо дать, также принять и почитать королевского сына, как своего сына и зятя, а король накрепко наказал сыну своему царское величество, как отца, почитать, достойную честь и службу воздавать". Думный дьяк от царского имени отвечал: "Желаем, чтоб всесильный бог великое и доброначатое дело к доброму совершенью привел; хотим с братом нашим, его королевским величеством, быть в крепкой дружбе и любви, а королевича Вальдемара Христианусовича хотим иметь в ближнем присвоении, добром приятельстве и почитать, достойную честь ему воздавать, как есть своему государскому сыну и зятю".

3 февраля датские послы были в ответе с боярами, князем Никитою Ивановичем Одоевским, князем Юрием Андреевичем Сицким, окольничим Васильем Ивановичем Стрешневым да с дьяками Григорием Львовым и Михайлою Волошениновым. Послы говорили о вечном докончанье по статьям: 1) подтвердить старинные договоры о мире, соединении и вольности торгового промысла. 2) Датским и норвежским купцам производить беспрепятственную торговлю по всем местам Московского государства и заводить прядильни. 3) Позволить датчанам иметь свои кирхи и дворы. 4) Вольно королю ставить агентов и прикащиков в каких городах будет надобно. 5) В случае кораблекрушения отдавать товары владельцу их беспошлинно, а тому, кто их переймет, давать за береженье умеренную плату. 6) Вольно королевским подданным покупать в России хлеба ластов 1000 или больше или меньше; также и в Норвежскую землю вывозить по стольку же. 7) Так как между великим государем и королем польским идут споры и ссоры о порубежных делах, то король датский берется быть посредником. 8) Что касается до церковных чинов при венчании королевича с царевною, то они, послы, надеются, что все будет устроено к чести бога вышнего. 9) Послы надеются, что все договоренное с Петром Марселисом будет подтверждено. 10) Хотят они знать, на котором месте будет поставлена церковь для королевича и на котором месте будет у него двор и дворовый чин? II) Король приказал им разведать, сколько доходов с городов Суздаля и Ярославля, чтоб знать, можно ли будет королевичу и его наследникам этими доходами дворовый чин свой содержать, и если нельзя, то чтоб государь по своему обещанию доходов прибавил, иначе королевич войдет в долги. 12) Каким образом королевичу и его наследникам города и земли в своих титулах, гербах и печатях иметь? 13) Как будет поступлено в случае смерти королевича или жены его? 14) В королевских грамотах имя короля Христиана должно писаться выше царского.

4 февраля государь посетил королевича, который жаловался ему на неправду шведов, вторгнувшихся в Голштинию мимо договора. "Поэтому, - говорил Вальдемар, - всем государям можно знать правду шведов и от них беречься; особенно же надобно крепко беречься от них царскому величеству; об этом он, королевич, напоминает государю потому, что приехал быть с ним в родственном союзе, он государю и всему Российскому государству добра хочет, потому что если государю будет хорошо, то и ему будет хорошо". Михаил Феодорович отвечал: "Есть так, что правды в шведах мало и верить им нечего; только до сих пор ко мне от них задору не бывало, и у меня с шведским королем заключен вечный мир". Королевич сказал на это: "А какую они неправду Московскому государству сделали? Призваны были на помощь от царя Василия и объявились злыми врагами".

8 февраля по царскому приказу патриарх Иосиф (преемник Иоасафа) прислал к королевичу бывшего в Швеции резидентом Дмитрия Францбекова с такою речью: "Великий святитель со всем освященным собором сильно обрадовался, что вас, великого государского сына, бог принес к великому государю нашему для сочетанья законным браком с царевною Ириною Михайловною: и вам бы, государскому сыну, с великим государем нашим, с царицею и их благородными детьми и с нами, богомольцами своими, верою соединиться". Королевич отвечал, что ему принять веру греческого закона никак нельзя, не будет он делать ничего мимо договора, который заключен Петром Марселисом. Если Марселис царю обещал на словах, что он, королевич, переменит веру, а королю Христиану и ему, Вальдемару, не сказал, то он солгал, обманул и за это ему от короля Христиана и от него, королевича, не пробудет. Если бы он, королевич, знал, что будет речь о вере, то он бы из своей земли не поехал. И если теперь царское величество не изволит дело делать по статьям Марселисова договора, то пусть прикажет отпустить его, королевича, назад к королю Христиану с честию. Францбеков отвечал, что Марселису не было наказано говорить и решать дело о вере; теперь ему, королевичу, назад в свою землю ехать нечестно и он бы не оскорблялся, а гораздо помыслил, да не угодно ли ему поговорить о вере от книг с духовными людьми. Королевич отвечал: "Я сам грамотен лучше всякого попа, библию прочел пять раз и всю ее помню; а если царю и патриарху угодно поговорить со мною от книг, то я говорить и слушать готов".

13 февраля был королевич у царя в комнате, и Михаил обратился к нему с такими словами: "Послы королевские у нас на посольстве говорили, что король велел тебе быть в моей государской воле и послушанье и делать то, что мне угодно, а мне угодно, чтоб ты принял православную веру". Королевич отвечал: "Я рад быть в твоей государской воле и послушанье, кровь свою пролить за тебя готов, но веры своей переменить не могу, потому что боюсь преступить клятвы отца моего, а в наших государствах ведется, что муж держит веру свою, а жена - другую; и если вашему царскому величеству по договору сделать не угодно, то отпустите меня назад к отцу моему". Царь: "Любя тебя, королевича, для ближнего присвоенья, я воздал тебе достойную великую честь, какой прежде никогда не бывало: так тебе надобно нашу приятную любовь знать, что мне угодно, исполнять, со мною верою соединиться, и за такое превеликое дело будет над тобою милость божия, моя государская приятная любовь и ото всех людей честь. Не соединяясь со мною верою, в присвоеньи быть и законным браком с моей дочерью сочетаться тебе нельзя, потому что у нас муж с женою в разной вере быть не может; Петр Марселис в Московском государстве живет долго и знает подлинно, что не только в наших государских чинах, но и в простых людях того не повелось. Отпустить же тебя назад непригоже и нечестно; во всех окрестных государствах будет стыдно, что ты от нас уехал, не соверша доброго дела. Ты бы подумал и мое прошенье исполнил, да и почему ты не хочешь быть в православной вере греческого закона? Знаешь ли, что господь наш Иисус Христос всем православным христианам собою образ спасения показал и погрузился в три погружения?" Королевич: "И у нас в лютеранской вере погружение было же, а перестали погружать тому лет с тридцать, и погружения не хулю: только теперь мне креститься в другой раз никак нельзя, потому что боюсь клятвы от отца своего; да и при царе Иване Васильевиче было же, что его племянница была за королевичем Магнусом". Царь: "Царь Иван Васильевич сделал это, не жалуя и не любя племянницы своей; а я хочу быть с тобою в одной вере, любя тебя, как родного сына". Королевич просил, чтоб ему с государем сойтись и о вере поговорить иным временем.

16 февраля королевич прислал государю грамоту с следующими статьями: "1) разве вашему царскому величеству не известно, что вы за два года присылали к отцу моему великих послов о сватовстве, и когда они объявили, что я должен переменить веру, то им прямо отказано? 2) Ваше царское величество на том стоите ли, что вы присылали к отцу моему Петра Марселиса, который по вашему наказу объявил, что мне в вере никакой неволи и помешки не будет? 3) В грамоте вашего царского величества, за вашею печатью присланной, не первая ли статья говорит о вольности в вере? Мы никак не можем верить, чтоб ваше царское величество, государь повсюду славный и известный, решились по совету злых людей что-нибудь сделать вопреки вашему обещанию и договору, что приведет не только нашего отца, но и всех государей в великое размышление и вашему царскому величеству недобрая заочная речь от того будет". Царь отвечал: "И теперь мы вам то же объявляем, что вам в вере никакой неволи нет, а говорим и просим, чтоб вам с нами быть в одной христианской православной вере, в разных же верах вашему законному браку с нашей дочерью быть никак нельзя, и в нашем ответном письме, которое послано с Петром Марселисом к отцу вашему, нигде не написано, чтоб вам с нашею дочерью венчаться, оставаясь в своей вере: нигде не написано также, чтоб нам вас к соединенью в вере не призывать. Мы, великий государь, хотим начатое дело делать так, как годно богу и нашему царскому величеству, и вас к тому всякими мерами приводим и молим с прошеньем, чтоб вам поискать своего душевного спасения и телесного здравия, с нами верою соединиться. Мы совета злоподвижных людей не слушаем, а его королевскому величеству, другим христианским государям и вам мимо дела и правды размышлять непригоже; про наше царское величество недобрых заочных речей быть не в чем, а ссоре бы вам ничьей не верить".

26 февраля королевич прислал ответ: "Мы ясно выразумели из вашего ответа, что ваше царское величество не по явным словам, как у великих христианских государей во всей Европе ведется, идете, но единственно по своему толкованию и мысли обо всем этом деле становите. Никогда еще не было такого договора, в котором бы его королевского величества, отца нашего, всю основную мысль превратили и явные слова в иную мысль по своему изволенью толковать и изложить хотели, как теперь в этой стране делается". В заключение королевич просил отпуска в Данию. Но отпуска не было. 21 марта королевич пригласил к себе боярина Федора Ивановича Шереметева и просил его похлопотать об отпуске. "Знаю, - говорил королевич, - что ты начальнейший боярин в царстве, ближний, справедливый, великий, и потому бью тебе челом, помоги мне, чтоб царское величество послов и меня отпустил". Шереметев отвечал: "Хорошо было бы тебе с царским величеством соединиться в вере, а, ехав такую дальную дорогу, ехать назад непригоже". Королевич сказал на это: "Тому статься нельзя, а когда царское величество меня честно велит отпустить, то я буду громко его прославлять". Шереметев взялся донести государю о желании Вальдемара. Следствием было то, что 25 марта стража около королевичева двора была усилена: 29 марта бояре объявили датским послам о невозможности совершиться браку королевича на царевне без соединения в вере и требовали, чтобы послы уговаривали Вальдемара принять православие. Послы отвечали, что этого им не наказано и если им хотя одно слово молвить королевичу о соединении в вере, то король велит с них головы снять. "Да хотя бы, - продолжали послы, - королевич с царским величеством и верою соединился, то ему не сойдется в иных мерах, в постах, кушаньях, в питье, платье; теперь мы ясно видим, что нашему начальному делу статься никак нельзя: королевич веры своей не переменит и больше говорить не о чем: так царское величество пожаловал бы, велел нас отпустить назад". 21 апреля явился к Вальдемару посланный с письмом от патриарха и держал такую речь: "Государь королевич, Вальдемар Христианусович! Послал меня к тебе государев отец и богомолец, святейший Иосиф, патриарх московский и всея России, велел о твоем здравии спросить, как тебя Христос милостию своею сохраняет, и велел тебе известить: слух до меня дошел, что ты, государь королевич, у царского величества отпрашивался к себе, а любительного великого дела, для чего приехал, с царским величеством не хочешь совершить. Так святейший патриарх Иосиф о том к твоему величеству советное за своею печатию письмо прислал, чтоб тебе пожаловать вычесть и любительно ответ учинить". В письме патриарх писал: "Прими, государь королевич Вальдемар Христианусович, сие писание и прочти, уразумей любительно и, уразумев, не упрямься; государь царь ищет тебе и хочет всего добра ныне и в будущий век; своей упрямкою доброго, великого, любительного и присвойного дела с его царским величеством не порушь, но совершенно учини во всем волю его, по боге послушай, не от бога тебя он отгоняет, но совершенно богу присвояет: да и отец твой, Христианус король, показал совет свой к его царскому величеству и присвоиться захотел, тебя, любимого сына своего, к его царскому величеству отпустил, чтоб тебе жениться на его дочери, и с послами своими приказывал, что отпустил тебя на всю волю его царского величества: так тебе надобно его царского величества послушать, да будешь в православной Христовой вере вместе с нами. Мы знаем, что вы называетесь христианами, но не во всем веру Христову прямо держите и во многих статьях разделяетесь от нас... И тебе бы, государь королевич, принять св. крещение в три погружения, а о том сомнения не держать, что ты уже крещен: несовершенно вашей веры крещение, требует истинного исполнения, таким образом и будет едино крещение во святую, соборную и апостольскую церковь, а не второе, и у нас второго крещения нет", и проч.

Королевич отвечал на другой день следующим письмом: "Так как нам известно, что вы у его царского величества много можете сделать, то бьем вам челом, попросите государя, чтоб отпустил меня и господ послов назад в Данию с такою же честию, как и принял. Вы нас обвиняете в упрямстве, но постоянства нашего в прямой вере христианской нельзя называть упрямством; в делах, которые относятся к душевному спасению, надобно больше слушаться бога, чем людей. Мы хотим отдать на суд христианских государей, можно ли нас называть упрямым. Как видно, у вас перемена веры считается делом маловажным, когда вы требуете от меня этой перемены для удовольствия царскому величеству, но у нас такое дело чрезвычайно великим почитается, и таких людей, которые для временных благ и чести, для удовольствия людского веру свою переменяют, бездельниками и изменниками почитают. Подумайте о том: если мы будем богу своему неверны, то как же нам быть верными его царскому величеству? Нам от отца нашего наказа нет, чтоб спорить о мирском или духовном деле; царское величество нас обнадежил, что нам, нашим людям и слугам никакой неволи в вере не будет. Мы хотим вести себя перед царским величеством, как сын перед отцом, хотим исполнять его волю во всем, что богу не гневно, нашему отцу не досадно, нашей совести не противно, и ничего так не желаем, как приведения к концу брачного договора. Но для этого никогда не отступим от своей веры. Вы приказываете нам с вами соединиться, и если мы видим в этом грех, то вы, смиренный патриарх, со всем освященным собором грех этот на себя возьмете. Отвечаем: всякий свои грехи сам несет: если же вы убеждены, что по своему смирению и святительству можете брать на себя чужие грехи, то сделайте милость, возьмите на себя грехи царевны Ирины Михайловны и позвольте ей вступить с нами в брак". Весь апрель прошел в увещаниях. По датским известиям, бояре говорили королевичу: быть может, он думает, что царевна Ирина не хороша лицом; так был бы покоен, будет доволен ее красотою, также пусть не думает, что царевна Ирина, подобно другим женщинам московским, любит напиваться допьяна; она девица умная и скромная, во всю жизнь свою ни разу не была пьяна. 7 мая послы требовали решительно отпуска и назначили день, в который они хотят быть у руки царской на прощанье; требовали, чтоб и королевич был отпущен вместе с ними. Государь отвечал, что такое требование написано непригоже, как бы с указом; так полномочным послам к великим государям писать не годится; что же касается до королевича, то они сами, послы, по королевскому приказу подвели его к нему, государю, и отдали его во всю его государскую волю, и потому отпуску ему с ними не будет, а как время дойдет, то государь велит отпустить к королю Христиану послов его одних. Ответ оканчивается так: "А что станете делать мимо нашего государского веленья своим упрямством и какое вам в том бесчестье или дурно сделается, и то вам и вашим людям будет от себя, а без отпуску послы не ездят".

9 мая в третьем часу ночи со двора королевича вышло человек пятнадцать его людей пеших, подошли к стрелецкому сотнику, стоявшему на карауле, и начали просить, чтоб он отпустил с ними стрельцов, а они идут за Белый город за Тверские ворота: сотник послал сказать об этом голове, голова отказал, и тогда немцы начали стрельцов колоть шпагами и многих переранили. Того же числа к стрельцам, стоявшим на карауле у Тверских ворот, подъехали на лошадях и пришли пешком немцы, человек с тридцать, хотели силою проломиться в ворота, караульные не пускали их, тогда немцы стали в них стрелять из пистолетов, шпагами колоть и ворота ломать; на крик караульных прибежали другие стрельцы и заставили немцев бежать от ворот. Один из немцев был взят в плен; но когда стрельцы привели его в Кремль и поровнялись с собором Николы Гостунского, то от королевичева двора прибежали пешие немцы и начали стрельцов колоть шпагами, одного убили до смерти, шесть человек ранили и немца у них отбили. 11 числа был у королевича Петр Марселис и говорил: "Вчерашнюю ночь учинилось дурное дело; жаль, потому что от такого дела добра не бывает". Королевич отвечал: "Мне всех людей не в узде держать, а скучают они оттого, что здесь без пути живут; я был бы рад, чтоб им всем и мне шеи переломали". Марселис: "Вам бы подождать и лиха никакого не мыслить, которые люди на дурное наговаривают, тех бы не слушать; а кто так сделал, сделал дурно". Королевич: "Хорошо тебе разговаривать! Ты дома живешь, у тебя так сердце не болит, как у меня; хотят послов отпустить, а меня царское величество отпустить не хочет". Когда Марселис уходил от Вальдемара, то встретил его чашник королевичев, отвел в сад и сказал: "Слышал ли ты, какое несчастье вчерашнюю ночь сделалось? Хотел королевич из Москвы уехать сам и у Тверских ворот был; а знали про это дело только я да комнатный дворянин, послы про то не знали; королевич взял с собою запоны дорогие да золотых, сколько ему было надобно. В Тверские ворота их не пропустили; хотели они от Тверских ворот воротиться назад и пытаться в другие ворота, но стрельцы королевича и дворянина поймали, у королевича шпагу оторвали, били его палками и держали лошадь за узду, тогда королевич вынул нож, узду отрезал и от стрельцов ушел, потому что лошадь под ним была ученая, слушается его и без узды. Приехавши на двор, королевич сказал мне, что мысль не удалась, комнатного его дворянина стрельцы ухватили, но он не хочет его выдать. Сказавши это, королевич взял шпагу да скороходов человек с десять, выбежал из двора и, увидав, что стрельцы ведут дворянина, бросился на них, убил того стрельца, который вел дворянина, и, выручив последнего, возвратился домой". Марселис, выслушавши чашника, пошел опять к королевичу и начал ему говорить, что он это сделал не гораздо; если б ему удалось уйти из Москвы, то он, Марселис, погиб бы от царской опалы, стали бы подозревать, что он знал о побеге. Королевич отвечал: "Большой был бы я дурак, если б об этом деле сказал тебе или другому кому, кроме тех, кого с собой взял". Марселис: "Что-то подумает царское величество, когда узнает, что вы такое дело дерзостно учинили?" Королевич: "Я царскому величеству приказывал, что хочу это сделать и, кто меня станет держать и не пропускать, того убью. И вперед буду о том думать, как бы из Москвы уйти, а если мне это не удастся, то есть у меня иная статья". Из последних слов Марселис заключил, что не хочет ли королевич над собою чего-нибудь сделать, не опился бы смертоносным зельем, и, слыша про такое дело, Марселис не смел царскому величеству не известить, чтоб вперед от него в гневе не быть. 12 числа сам королевич объявил боярину князю Сицкому, что он хотел уехать за Тверские ворота и убил стрельца. Царь, услыхавши об этом признании, послал сказать послам королевским, что и простым людям такого дела делать не годится и слышать про него непригоже, а ему, царю, слышать про это стыдно, и королю Христиану такое дело не честно. Послы отвечали, что у них с королевичем было улажено ехать из Москвы явно, днем, всем вместе, и если бы что случилось, то не от них, а от напрасного задержанья. Если же королевич поехал один, ночью, тайком, то им до него дела нет.

13 мая королевич прислал царю новую просьбу об отпуске, клянясь, что никогда не переменит веры и, следовательно, жить ему больше незачем. Царь отвечал ему выговором, что он, Вальдемар, за такую его любовь и ласку отплатил таким непригожим делом, о котором скоро будет толк у бояр с послами королевскими. Королевич отвечал, что вина этого дела на тех, которые без всякой причины насильство чинят, и повторял просьбу от отпуске. Призвали послов королевских и требовали, чтоб они вместе с королевичем дали письмо за своими руками и печатями и поцеловали крест, что дело о браке королевича с обеих сторон полагается на суд божий и вперед царю с королем быть в крепкой братской дружбе и любви, и в ссылке навеки неподвижно, после чего королевич и послы будут отпущены в Данию; вечному же докончанию быть по договору царя Иоанна с королем Фридрихом. Послы отвечали: "Если главное дело, свадьба королевича, стало, то нам никакого другого дела делать и закреплять мимо королевского наказа нельзя, хотя бы нам пришлось и десять лет еще прожить в Москве". После этого на несколько просьб об отпуске дан был ответ, что нельзя отпустить без обсылки с королем Христианом, "и когда король отпишет, то мы, великий государь, выразумев из его грамоты, с вами и делать станем, как о том время покажет". Королевич писал, что соседние государи, польский и шведский, принимают участие в его беде, не будут равнодушно смотреть на его плен, ему отвечали: "Мы, великий государь, над вами с приезда до сих пор ведем честь государственную большую, и вам непригоже было писать, будто вы в плену находитесь, мы отпускать вас никогда не обещались, потому что отец ваш прислал вас к нам во всем в нашу государскую волю, и вам, не соверша великоначатого дела, как ехать?"

Прошел май, июнь, половина июля в бесполезных просьбах королевича и послов об отпуске, в бесполезных ежедневных увещаниях королевичу креститься в православную христианскую веру, в бесполезных спорах о вере придворного проповедника королевича с русскими и греческими духовными. 19 июля вяземский воевода, князь Пронский, прислал в Москву священника Григория из села Большого Покровского. Священник этот объявил следующее: 15 июля приехал из-за рубежа в село Большево сын его с двумя беглыми людьми, Тропом и Белоусом: эти Троп и Белоус сказали ему, попу Григорью, что были они в Смоленске и сведали про государево дело: пришли из Москвы от королевича датского смолянин Андрей Босицкий (или Басистой) сам-друг с Михайлом Ивановым и принесли грамоты. Басистов по дружбе прочитал грамоты им, Тропу и Белоусу; в грамотах писано к воеводе смоленскому о том, можно ли Андрею Басистову верить, что он датского королевича из Москвы проведет в Литовскую землю проселочными дорогами. При них, Тропе и Белоусе, в Смоленске допрашивали мещан лучших людей, мещане воеводе сказали и сказку про Басистого за руками дали, что ему верить можно, и смоленский воевода писал датскому королевичу в Москву, чтоб он Басистову верил. Получивши это известие от вяземского воеводы, в Москве велели попу Григорию опознавать Андрея Басистова тайным образом, а для того, чтобы Басистов не узнал попа, последнему убавили бороды и выстригли усы с обеих сторон. 31 июля поп Григорий поймал Басистова и привел в Посольский приказ. Государь велел тотчас же боярину Федору Ивановичу Шереметеву и думному дьяку Львову Басистова расспрашивать и пытать и на очные ставки с попом Григорьем, с Тропом и Белоусом ставить, чтоб про такое великое воровское дело сыскать допряма. На житном дворе Басистова расспрашивали и пытали: родом сказался он из Вильны, служил козачью службу, а теперь живет в Смоленске и торгует с мещанами; приехал в Москву для своей бедности с табаком, а не для того, чтоб королевича вывести; хотел он вывести ловчего королевича, который посулил ему за это 50 рублей, но солгал, денег не дал, а про королевича он ни от кого и слова не слыхал, и в уме у него того не было, в том его поклепали напрасно. Дали ему две встряски жестокие и пять ударов - повинился: хотел вывесть королевича из Москвы в Смоленск вместе с смольнянином Максимом Власовым, который приехал в Москву уже давно и торгует табаком; уговаривался он вывести королевича с ловчим, сулил ему за это ловчий сто рублей, самого же королевича он никогда не видал; ждал он королевича недели с три и больше, и ловчий ему отказал, что королевичу выехать из города нельзя. Про табак Басистов сказал, что привез в Москву восемь пудов табаку, пуд продал товарищам своим, двоим братьям смольнянам, взял пять рублей, а стоят они теперь на поле с версту или с две от Москвы; два пуда табаку у него украли, а пять пудов спрятал на Ходынке в лесу, закопал в землю. Сейчас же отправили стрельцов схватить литву с табаком, и стрельцы привели пять человек - смольнянина Максима Власова, товарища Басистова, и четверых дорогобужан, прятались они с табаком в гумнах против Бутырок, в деревне князя Репнина. Власов с пытки сказал, что слышал от Басистова о выводе королевича из Москвы, но сам в той думе не был. После этого Басистова снова допрашивали: "Смоленский воевода Мадалинский что с ним приказывал и король с панами радными про то знают ли?" Басистов отвечал: "Мадалинский мне приказывал, чтоб я всей Речи Посполитой сделал добро - королевича в Литву проводил, чтоб вперед из-за королевича литовским гонцам в Москву не ездить через их имения и убытка королевской казне и им не делать, а король и паны радные о том не знают". Потом Басистов признался, что с ловчим королевичевым свел его немец Захар, сткляничный мастер, да зять его Данила.

До конца ноября не произошло ничего особенного. 29 числа этого месяца датские послы были у государя и подали присланные к ним королевские грамоты: король Христиан требовал, чтоб царь исполнил все то, в чем обязался по договору, заключенному Петром Марселисом, в противном же случае чтоб отпустил с честию королевича и послов. 29 декабря сам царь лично объявил королевичу, что ему без перекрещенья жениться на царевне Ирине нельзя и отпустить его в Данию также нельзя, потому что король Христиан отдал его ему, царю, в сыновья. Королевич отвечал на это письменно 9 января 1645 года: "Бьем челом, чтоб ваше царское величество долее нас не задерживали: мы самовластного государя сын, и наши люди все вольные люди, а не холопи; ваше царское величество никак не скажете, что вам нас и наших людей, как холопей, можно силою задержать. Если же ваше царское величество, имеете такую неподобную мысль, то мы говорим свободно и прямо, что легко от этого произойти несчастию, и тогда вашему царскому величеству какая будет честь предо всею вселенною? Нас здесь немного, мы вам грозить не можем силою, но говорим одно: про ваше царское величество у всех людей может быть заочная речь, что вы против договора и всякого права сделали то, что турки и татары только для доброго имени опасаются делать; мы вам даем явственно разуметь, что если вы задержите нас насильно, то мы будем стараться сами получить себе свободу, хотя бы пришлось при этом и живот свой положить". Получивши такое письмо, царь велел сказать датским послам, чтоб они королевича унимали, чтоб он мысль свою молодую и хотенье отложил; если же по его мысли учинится ему какая-нибудь беда, то это будет ему не от государя и не от государевых людей, а самому от себя. Послы отвечали: "Думает королевич обо всем этом с своим домом, с своими ближними людьми, а не с нами".

Вступился в дело польский посол Стемпковский; начал уговаривать Вальдемара исполнить царскую волю, стращая, что в противном случае царь может соединиться с Швециею против Дании, заточит его, королевича, в дальние страны. Вальдемар отвечал Стемпковскому письменно: "Могу уступить только в следующих статьях: 1) пусть дети мои будут крещены по греческому обычаю; 2) буду стараться посты содержать, сколько мне возможно, без повреждения здоровью моему; 3) буду сообразоваться с желанием государя в платье и во всем другом, что не противно совести, договору и вере. Больше ничего не уступлю. Великий князь грози сколько хочет - пусть громом и молниею меня изведет, пусть сошлет меня на конечный рубеж своего царства, где я жизнь свою с плачем скончаю, и тут от веры своей не отрекусь, хотя он меня распни и умертви, я лучше хочу с неоскверненною совестью честною смертью умереть, чем жить с злою совестью. Бога избавителя своего в судьи призываю. А что королю, отцу моему, будет плохо, когда великий князь станет помогать шведам против него, то до этого мне дела нет, да и не думаю, чтобы королевство Датское и Норвежское не могли справиться без русской помощи. Эти королевства существовали прежде, чем Московское государство началось, и стоят еще крепко. Я готов ко всему; пусть делают со мною, что хотят, только пусть делают поскорее".

25 июня Петр Марселис известил, что королевич Вальдемар с 24 числа заболел болезнью сердечною, сердце щемит и болит, что скушает пищи или чего изопьет, то сейчас назад, и если скорой помощи не подать, то может быть удар или огневая болезнь и королевич может умереть. Но 26 числа постельный сторож на королевичеве дворе Мина Алексеев сказал, что 25 числа королевич кушал в саду; маршалок, чашник, дворяне и ближние люди при нем были все веселы, ели и пили по-прежнему; после ужина королевич гулял в саду долго, а маршалок звал к себе в хоромы чашника, дворян и ближних людей всех, потчевал их, пили вино и романею, и рейнское и иное питье до второго часа ночи: были все пьяны, играли в цымбалы, и доктора он, Мина, сегодня у королевича на дворе не видал.

В то время, как тянулось в Москве это тяжелое для царя дело с королевичем, дурные вести, вести о самозванцах, приходили из Турции, из Польши. В октябре 1644 года греческий архимандрит Амфилохий прислал грамоту из Царя-града, в которой извещал, что в августе месяце двое турок приехали в Константинополь с грамотою к султану, написанною по-русски, и требовали переводчика; им указали Амфилохия; но тот, взявши у них грамоту и взглянувши на ее содержание, ушел с нею в Бруссу и потом переслал ее в Москву. Грамота эта, написанная по-малороссийски, заключала в себе следующее: "Милостивый и вельможный царь! Смилуйся надо мною, бедным невольником! Ты мне отец и мать, потому что не к кому мне прибегнуть другому. Когда я шел из земли Персидской в Польскую, то встретились мне твои люди, казну у меня взяли, самого меня схватили, к тебе не везут, а запродали жидам. Если ты надо мною смилуешься, то будешь отцом и матерью мне, грешному и бедному невольнику, московскому царевичу; если же по милосердию твоему овладею землею Московскою, то будет она мне пополам с тобою". Подписано: "Князь Иван Дмитриевич, Московской земле царевич, рука власная". Но еще прежде пришли вести из Польши о двух других самозванцах.

В 1643 году отправлены были в Польшу полномочные послы, боярин князь Алексей Михайлович Львов, думный дворянин Григорий Пушкин и дьяк Волошенинов, по старым делам - о титуле и размежевании путивльских земель. Им даны были два наказа - явный и тайный. В первом между прочим говорилось: если паны будут говорить, что приезжали в московские города для торговли литовские купцы, дорогобужане, посадские люди три человека, и их схватили, отослали в Казань, пытали, в тюрьме держали долго, потом именье у них отняли и выбили за рубеж, - то отвечать: "Пойманы эти купцы в Казанском уезде на реке Волге с заповедным товаром, табаком, везли они табаку в понизовые города пудов с 15, сперва ехали из Дорогобужа мимо Вязьмы воровством, тайно, и Москву объезжали, пронимаясь в Оку-реку, а из Оки в Волгу, и ехали проселочными дорогами, сказывались торговыми людьми, москвичами, крестьянами князя Черкасского и других бояр, табак в селах и деревнях всяким людям продавали, и за то довелись они смертной казни; но государь для короля их пожаловал, казнить не велел, велел учинить наказанье небольшое и отпустить в Дорогобуж, а именья у них никакого не брали. После того приезжали в Нижегородский уезд и на Балахну тайно же шесть человек поляков, привезли с собою шесть возов табаку и продавали, а с остальным табаком пойманы, табаку у них взято пудов с 6, а сами высланы в Москву, но на дороге они убили до смерти троих провожатых и пропали без вести". О черкасах велено сказать прежнее, что в мирном договоре не условлено перебежчиков выдавать; черкасы в царского величества стороне побыли немногое время, много бед наделали и опять в королевскую сторону отошли.

В тайном же наказе велено было сказать панам: "Великому государю стало подлинно известно, что в 1639 году в январе пришел из черкас в Польшу в Самборщину к попу вор лет 30 или немного больше и стал у попа жить в работниках, и жил с неделю; поп увидал у него на спине герб, а по-русски пятно, и отвел его в монастырь к архимандриту, архимандрит же отвел его к подскарбию коронному Даниловичу; подскарбий пятно осматривал и вора допрашивал, вор назывался князем Семеном Васильевичем Шуйским, сыном царя Василия Ивановича, и в доказательство, что он царский сын, - пятно у него на спине; взяли его в плен черкасы в то время, как царя Василия из Москвы повезли в Литву, и с тех пор жил он у черкас. Подскарбий держал его у себя и сказывал про него и про его признаки шляхте и всяких чинов людям: шляхта и вся Речь Посполитая приказали подскарбию его беречь, на корм и на платье приказали ему давать из скарбу; подскарбий отослал вора в монастырь для наученья русской грамоте и языку, и теперь тот вор в Польше. Да государь же ваш Владислав король больше 15 лет держит в Бресте Литовском в иезуитском монастыре вора, которому лет 30, на спине у него между плечами также герб, и сказывается Расстригин сын". Если паны скажут, что вор, который назывался Шуйским, уехал к волохам, а волошский государь прислал его голову в Москву, то отвечать: "Неправда, царскому величеству известно, что вор у них в Польше, и они велели бы его сыскать и им, послам, отдали или казнили бы смертию".

Дела о титуле и рубежах были покончены: уговорились в порубежных ссылках писать именованье обоих государей на коротких титулах без вычисления городов; касательно межевого дела: два спорные города - Гадич и Сарский - отошли к Польше, за это поляки уступили Москве Трубчевск с уездом и волостями, село Крупец в уезде Новгорода Северского и другие села и деревни по левой стороне реки Клевени, которые вдались в Путивльский уезд; уступлены были также Москве городище Недригайловское, Городецкое, Каменное, Ахтырское и Ольшанское; селу Олешковичам с деревнями положено быть в Комарицкой волости. Но исполнение тайного наказа встретило неодолимые затруднения: паны объявили с самого начала, что ни королю, ни им ничего о самозванцах неизвестно, но что король послал об них сыскивать. Через несколько времени объявили, что сыскано: "Действительно, приходил к подскарбию Даниловичу человек и сказывал про себя, что зовут его князем Семеном Васильевым Шуйским, но подскарбий, зная, что этот вор влыгается в государского сына, велел его бить постромками и от себя его сбил, а куда после того вор этот делся, мы решительно не знаем. О другом же воре пан Осинский нам сказал, что у него такой человек есть и живет у него в писарях, этого человека в шутку называют царевичем московским, а он, слыша про себя такие речи, хочет постричься, сам же он себя царевичем никогда не называет, королевское величество и мы, паны радные, такого баломута за царевича не держим; если бы мы его считали царевичем, то мы бы его не допустили жить у Осинского в писарях и ему служить". Послы отвечали: "Сильно нас удивляет, что вы, паны радные, отринув божий страх и людской стыд, забыв посольский договор, вора укрываете. Нам подлинно известно, что по сеймовому уложенью этому вору из королевской казны корм и жалованье давать велено; и теперь, как мы ехали в дороге, в Бресте Литовском наши люди этого вора видели: он не только что называется государским сыном, но и во всех своих письмах пишется царевичем московским, писем его руки у нас много есть". Паны отвечали, что за самозванцем послано и он будет поставлен перед послами. Король в это время переехал из Кракова в Варшаву, послы отправились за ним и тут опять напомнили панам о ворах, прибавив, что в Кракове к ним приходили королевские дворяне и говорили: "Если у вас, послов, с панами радными в государственных делах соглашения не будет, то у нас Дмитриевич готов с запорожскими черкасами на войну". Приехал к послам коронный канцлер Оссолинский и говорил: "Паны радные по вашим речам королевскому величеству били челом, чтоб выдал вам мужика, который называется царевичем; король нам сказал: для братской дружбы и любви великого государя московского он не постоял бы и не за такого мужика, если бы что не к добру и не к славе великого государя видел, но мужик этот не виноват ни в каком зле и не царевич, он из Подляшья, простого отца сын, а вскормил его поляк Белинский и назвал царевичем, Дмитриевым сыном, будто бы родился от Марины Мнишек; хотел он, Белинский, выслужиться и ставил его перед королем Сигизмундом, король Сигизмунд велел его отослать к Александру Гонсевскому, а Гонсевский дал его учить грамоте и велел его во всем покоить для причины, умышляя над Московским государством, потому что между обоими государствами была тогда война, а как вечное докончание учинилось, то этого мужика ни во что поставили и царевичем его не называют, скитается он без приюта, служит у шляхты, где бы только ему сыту быть, а об Московском государстве и не думает, родом он поляк, а не русский, и хочет быть ксендзом поскорее: а выдать его вам не за что и непристойно; король и мы, паны радные, дадим вам в том на себя запись, какую хотите, а неповинного человека по нашему праву выдать вам непристойно: перед богом грех и перед людьми стыдно; теперь этот мужик приведен в Варшаву, и король велел его для допроса поставить перед вами". Послы отвечали: "Нам в великое подивленье, что такое непригожее и злое дело со стороны вашего государя начинается, и если король и вы, паны-рада, этого вора нам не отдадите, то нам с вами никаких дел кончать нельзя". Самозванец объявил в допросе, что он не царевич и царевичем себя не называет, а зовут его Иваном Дмитриевым Лубою; отец его, Дмитрий Луба, был шляхтич в Подляшье, вместе с маленьким сыном пошел в Москву при войске в Смутное время и был там убит: сироту взял Белинский и привез в Польшу, выдавая его за сына Лжедимитрия и Марины, которого будто бы сама мать отдала ему, Белинскому, на сохранение. Когда мальчик вырос, то Белинский по совету остальной шляхты объявил об нем королю и панам радным на сейме. Сигизмунд и паны отдали мальчика на сбережение Льву Сапеге, назначив ему по 6000 золотых на содержание, а Сапега отдал его в Бресте Литовском в Семеновский монастырь игумену Афанасию учиться по-русски, по-польски и по-латыни, и мальчик пробыл у игумена семь лет. После, во время мира с Москвою, жалованье Лубе уменьшили до ста золотых в год, а когда заключено было с Москвою вечное докончание, то об нем совсем забыли. Несчастный Луба обратился с вопросом к Белинскому: чей же он подлинно сын и по какой причине называли его царевичем московским? Белинский отвечал, что он сын шляхтича Лубы, а называли его царевичем московским для всякой причины, потому как на Москве Маринина сына хотели повесить, то он, Белинский, хотел вместо Маринина сына на повешенье дать его, Лубу, а Маринина сына хотел выкрасть; но на другой же день Маринина сына повесили, выкрасть его было нельзя, и потому вместо Маринина сына называли его царевичем.

Послы на это объявление сказали панам: "Вор говорит, что царевичем себя не называет, но он говорит неправду, избывая своего воровства; у нас есть письма собственной его руки, где он себя пишет царевичем". При этом послы показали панам письмо, которое дал им в Кракове брестский игумен Афанасий, воспитатель Лубы; канцлер Оссолинский показал письмо Лубе, и тот объявил, что это его рука. Канцлер, прочтя письмо, сказал: "Здесь этот детина приписал своею рукою имя свое - Иван Фаустин Дмитрович, а царевичем себя не называл". Послы отвечали: "В этой грамотке написано, что у царевича на обеде писано в его царевичевом жилище: ваши, панов радных, неправда и умышленье явны: что и написано, и то укрываете; ваше умышленье по всему видеть можно и неправды ваши явно вас обличают, а этому вору и безымянному без королевского повеленья и без ведома вашего, панов радных, и всей Речи Посполитой, как было посметь называться и писаться таким высоким званием, царевичем?" Паны говорили: "Если б ему писаться и называться царевичем московским, то он бы писался не латинским именем; а что написано в жилище царевичеве или на обеде, то часто бывает, что урочища, места и веси называются: царево или королево". Послы: "Стыдно вам это говорить, такого вора укрывать и за него стоять". Паны: "Мы за ним никакого воровства не знаем, зла Московскому государству не умышляем, царевичем его не признаем, а отдать его вам никак нельзя, потому что он польского народа шляхтич". Послы повторяли прежнее; паны говорили, что они на сейме подтвердят и в конституции напечатают, что вперед от Лубы и ни от кого другого под Московское государство подыскиванья не будет. Послы отвечали на это: "Хотя от того вора в Польше и Литве заводу и не будет, но он для воровства куда-нибудь отъедет и приберет к себе воров черкас своевольников или в иное государство отъедет и смуту учинит: тогда на ком будет взять?" Паны отвечали: "Мы дадим укрепленье за своими руками и печатями, что ничего этого не будет". Послы: "Этому верить нельзя, потому что и теперь этот воровской умысел объявляется: когда мы были в Кракове, то приходили королевские дворяне и говорили: если у вас с панами сделки не будет, то у нас на Московское государство Дмитрович с черкасами готов; воровской завод и умышленье тут означились явно". Паны: "Король велел своим дворянам за такие речи по сыску наказанье учинить". Послы повторяли свое: паны говорили с большим шумом и после многих споров и разговоров отказали впрямь, что им мимо своих прав шляхтича отнюдь выдать нельзя.

На следующем свидании паны сказали: "Вы нам говорили, будто у Лубы на спине между плечами воровское пятно; если у него такой знак есть, что он царский сын, то мы за него не постоим, отдадим его вам". Послы: "Есть ли у этого вора пятно или нет, мы не знаем, мы слышали об этом от многих ваших людей". Паны: "У него на спине никакого пятна нет и не бывало". Послы: "Хотя пятна и нет, однако он называется царевичем, и за это вам надобно казнить его смертию". Паны: "Бог видит, что этот шляхтич царевичем московским себя не называл; убей нас бог душою и телом, если мы неправду говорим". Послы: "Нам это сомнительно, и вы бы этого вора велели казнить смертию или послали его к нашему государю с королевским дворянином". Наконец решили, что послы отправят в Москву гонца за указом; при этом паны говорили, чтоб послы написали своему государю о невинности Лубы, который будет поставлен в ксендзы, и за ним будут наблюдать. Послы отвечали: "Нам этого сделать нельзя потому: хотя он будет и в духовном чине, но если его теперь нам не отдадите, то ему, и в ксендзах будучи, воровать можно: Гришка Отрепьев также был пострижен; только теперь такие воры царскому величеству не страшны, никто им в Московском государстве не поверит, а мы вам напоминаем, что вору духовный чин не смиренье, кроме смерти, усмирить его нечем". Паны отвечали: "Король приказал этого Лубу сослать за приставом в крепкий город Мариенбург в башню года на три или на четыре или на сколько государю вашему годно, и как он эти урочные годы отсидит и сделается ксендзом, то ему ничего дурного помыслить будет нельзя, и мы вам дадим укрепленье за руками и печатями". После этих разговоров приехал к послам референдарь Великого княжества Литовского с объявлением, что король посылает Лубу в Москву с своими великими послами, только чтобы государь казнить его не велел и отослал назад с теми же послами. Князь Львов потребовал от панов укрепленья за их руками и печатями, что король вора к царю с послами своими непременно пришлет, а если вскоре не пришлет, то заключенный теперь договор не в приговор и межи не в межу. Укрепленье было дано, и послы отправились в Москву, где были очень довольны их поведением: князь Львов был пожалован дворечеством с путем, думный дворянин Пушкин - окольничеством, дьяк Волошенинов - думою.

В ноябре 1644 года приехал обещанный великий посол королевский Гаврила Стемпковский, каштелян брацлавский, с товарищами. Послы были помещены на дворах князей Пожарских - Петра и Ивана: здесь в двух палатах велено обить стены и лавки сукнами червчатыми, то же сделать в деревянной избе подле палат, да на стол дано сукно доброе. Стемпковский привез Лубу; король в грамоте своей просил царя отпустить несчастного шляхтича назад с Стемпковским же; но когда начались переговоры, то бояре объявили послу, чтоб он отдал вора царскому величеству, который велит об нем учинить по своему государскому рассмотренью. Посол отвечал, что шляхтича природного ему отдать нельзя, потому что от короля не приказано. Бояре донесли об этом ответе государю, и тот велел сказать Стемпковскому, что если Луба не будет отдан, то он, царь, боярам и думным своим людям ни о каких делах с ним, послом, говорить и его посольских речей слушать не велит. Посол не отдал и требовал, чтоб позволено было послать гонца на сейм за наказом; государь согласился и отправил своего гонца к королю с грамотою, где писал, что поляки до сих пор не отдают Трубчевска и других уступленных ими мест и что великий посол Стемпковский не отдает Лубу, бьет челом, чтоб нам этого вора не казнить, но нам, великому государю, не приняв этого вора, ни жаловать, ни казнить некого; так вам бы велеть этого вора нам отдать, и как вы его отдать велите, то мы об нем по вашей грамоте и прошенью велим учинить по нашему государскому рассмотрению. Король отвечал, что немедленно посылает своих дворян для отдачи Трубчевска и прочих мест. "А про шляхетного Яна Фаустина Лубу объявляем, что это человек невинный, никакого лиха и никакой смуты не чинил и чинить не будет, но монашеского духовного чина желает, и не для того он при нашем после к вам послан, чтоб его выдать, а только для того, чтоб невинность его и ни к какой хитрости неспособность перед вашим царским величеством была обнаружена: вам, брату нашему, известно, что в наших великих государствах нельзя и не ведется природного шляхтича выдавать, а если окажется виноватым, то его тут же казнят; но на Лубе никакой вины не объявилось; и вам бы при великом после нашем этого Лубу поздорову отпустить, не задерживая". Гонец привез известие, что игумен, который объявил про вора, сидит в Варшаве в оковах: дожидаются, что сделают в Москве над Лубою.

Дело затянулось с лишком на полгода: решительного ничего не было. Пристав выговаривал Стемпковскому, что приехавшие с ним литовские купцы с вином и табаком ходят по улицам ввечеру поздно и по ночам пьяные, царского величества всяких людей бесчестят, бранят, саблями секут, шпагами колют. Посол в ответ просил, чтоб купцам позволено было торговать вином и табаком, потому что в договоре написано: торговать всякими товарами. Пристав отвечал: "Стыдно такие товары товарами называть и в перемирных записях писать: литовские купцы сами знают, что по царскому указу за такие товары всяким людям чинят жестокое наказанье, носы режут, кнутом бьют без пощады и в тюрьмы сажают". Посол жаловался: "Хорошо было у нас царского величества послам, князю Львову с товарищами: сенаторы их почитали, к себе на пиры звали и дарили; жили они в Польше, как у родных братьев, на поле тешиться ездили и дома у себя тешились; а мне здесь, великому послу, только позор и бесчестье, живу взаперти, никуда выехать не пускают, людей моих не пускают на двор к королевичу датскому". Приставы отвечали, что царское величество болен, за болезнью мало из своих царских покоев выходит, а как его величеству бог даст облегченье, то думный дьяк станет ему докладывать о всех делах.

Но облегчения не было: неудача в устройстве судьбы дочери нанесла тяжелый удар мягкой природе царя Михаила, пораженного еще в 1639 году семейным несчастием: в течение трех месяцев он потерял двоих сыновей, царевича Ивана и Василия Михайловичей. В апреле 1645 года доктора - Венделин Сибелиста, Йоган Белоу и Артман Граман - смотрели воду и нашли, что желудок, печень, селезенка по причине накопившихся в них слизей лишены природной теплоты и оттого понемногу кровь водянеет и холод бывает, оттого же цинга и другие мокроты родятся. Начали лечить государя составным ренским вином, приправляя его разными травами и кореньями, чтоб производить небольшое очищение, предписали умеренность в пище и питье, запретили ужинать, пить холодные и кислые питья. Лекарство не помогло; 14 мая прописан другой чистительный состав; 26 мая доктора опять смотрели воду: оказалась бледна, потому что желудок, печень и селезенка бессильны от многого сиденья, от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины, опять прописали пургацию, после которой давали составной сахар, велели мазать желудок бальзамом; 5 июня составили порошок от головной боли; 12 июля, в свои именины (Михаила Малеина), царь пошел к заутрене, но в церкви сделался с ним припадок, и его принесли уже в царские хоромы. К вечеру болезнь усилилась, он начал стонать, жалуясь, что внутренности его терзаются, велел призвать царицу и сына, шестнадцатилетнего Алексея Михайловича, с дядькою его Борисом Ивановичем Морозовым, патриарха: простился с женою, благословил сына на царство, причем сказал Морозову: "Тебе, боярину нашему, приказываю сына и со слезами говорю: как нам ты служил и работал с великим веселием и радостию, оставя дом, имение и покой, пекся о его здоровье и научении страху божию и всякой премудрости, жил в нашем доме безотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и соблюл его, как зеницу ока, так и теперь служи". Во втором часу ночи, почувствовав приближение смерти, Михаил исповедался, приобщился св. таин, после чего, в начале третьего часа ночи, скончался. Кроме сына Михаил оставил еще трех дочерей - Ирину, Анну и Татьяну.